Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий

Зато приезжие из других городов принимали его за нищего или юродивого. А бывало, что женщины, сидящие у калиток, низко кланялись старику и объясняли детям: «Этот дедушка отец отца твоего папы…»— на что зодчий с улыбкой прикасался к головенкам и плечам малышей.

Не раз, когда он проходил под стенами медресе, целая орава мальчишек, запускавших змей на площади, швыряла в него комья грязи или глины, тоже принимая его за юродивого, бродившего по базарам. Если здесь случался кто-либо из взрослых, мальчишек с руганью разгоняли. Зодчий не сердился на сорванцов, а лишь улыбался и шел дальше.

— Нельзя обижать детей, — говорил он своим заступникам. — Они гонят несчастного старика, зажившегося на этом свете. А ведь они правы, так оно и есть, я осколок своего времени.

Иногда во двор зодчего, где рос старый тутовник, забегали полакомиться ягодами мальчишки. Старик сидел на краешке террасы и, хотя еле различал их, испытывал глубокую волнующую радость, слыша лишь приглушенный щебет.

— Сколько бы ни истребляли, сколько бы ни губили царевичи людей, но истребить мой народ нельзя. Отруби ветви от этого старого дерева, они отрастут вновь и расцветут пышным цветом. И никогда вам не удастся покончить с зодчим.

Устроившись на террасе и прислонившись к колонне, подолгу глядел он на диких горлинок, ворковавших на карнизах. Колонну эту поставили еще в дни его детства, и даже гвоздь в ней был на прежнем месте — тот самый гвоздь, на который он вешал тюбетейку и чалму.

Гвоздь этот, вбили еще тогда, когда родившемуся в племени шахризябских барласов Тимуру было всего три года. А в Междуречье властвовал тогда Кебакхан. Всех их давно уже нет.

Нет и царствовавшего сорок лет Шахруха-мирзы. Нет и Улугбека. Окончили свои дни и Джахангир, и Мираншах, Суюрготмыш и Барак Углон.

Нет больше и оголтело сражавшихся друг с другом братьев Аллаудавлы, Абдуллатифа и Мухаммада Джуки. Ушли из этого мира тимуриды, помышлявшие о господстве над всей вселенной, мечтавшие стать опорой небесного свода, а колонна на покривившейся террасе зодчего все стоит, и стоит прочно. И гвоздь, вбитый еще во времена Кебакхана, служит верно, и на него можно смело повесить и чалму и колпак… Вот и Абусаид-мирза помышляет теперь о троне Самарканда. Но и он умрет. Умрут и палач и лекарь, как говорят в народе. Нет человека, который жил бы вечно, которому было бы даровано бессмертие.

Так зачем же унижать, терзать и оскорблять друг друга? Зачем обманывать и завидовать друг другу в бренном этом мире?

И снова наступила пятница.

Постукивая посохом, зодчий вновь вышел на улицу. По небу Бухары медленно проплывали пухлые белые облака. Сильный юго-западный ветер вздымал столбы пыли.

Осень нынче пришла рано, и люди раньше обычного срока надели бешметы, обули ичиги и кавуши. Уже накрапывал дождь, и прибывшие на базар из дальних кишлаков дехкане, накрыв свои товары в хлебном и фруктовом рядах, прятались под крышу. А если дождь припускал сильно, торговцы и ремесленники, ювелиры и продавцы тюбетеек в крытых торговых рядах, затянув вход в лавки камышовыми циновками, тоже расходились по домам — все равно покупателей будет мало.

Зодчий долго ходил вокруг медресе. Одет он был, как и всегда, в старенькую рубашку, на ногах — кавуши. Он не чувствовал холодного пронизывающего ветра, и ему все время мерещилось, что где-то здесь, рядом, появляется то Ходжа Мухаммад Порсо со своей холеной бородкой и в огромной, точно котел, чалме, то вдруг — Ахмад Чалаби. Зодчий брел к Минораи Калан, ‘останавливался, словно поджидая кого-то, снова шагал по каменным дорожкам.

Учащиеся медресе, обычно заполнявшие весь огромный двор и стоявшие у ворот, не обращали никакого внимания на старика. А медресе, в котором они учились, было создано именно вот этим старцем, этим талантливым зодчим.

Даже уличные собаки — обитатели площади возле медресе — привыкли к нему и продолжали спокойно дремать, когда он проходил мимо.

Небо почернело, снова стал накрапывать дождь. Засверкала молния, и загремел гром. Начался ливень.

Зодчий укрылся под аркой у ворот медресе. Помутневшими слабыми глазами глядел он на мрачные тучи, заволакивающие небо. Прислонившись к кирпичной стене, так и стоял он с посохом в руках, и, казалось, взывал к всевышнему: «Господи, ты забрал моих детей, моих близких, родных и друзей. Ты забрал моих учеников». Он не замечал ни дождя, ни ветра, он обращался к творцу мироздания, чей облик прозревал сейчас на небе.

— Я стар, — говорил он, — мне чужда мирская суета. Всю свою жизнь я провел в труде. Ни на что я не жалуюсь, ничего не прошу. Так возьми же меня, несчастного раба своего, слишком загостился я в этом мире.

— Нет! — послышался зодчему далекий и громкий голос. — Какой же ты несчастный? Ты слишком много сделал для людей. Не в моих силах отнять у тебя жизнь!

— Но ты ведь взял баловней судьбы, твоих рабов, сильных мира сего Ходжу Мухаммеда Порсо, Ходжу Убайдуллу Ахрара, Хасана Аттара Чархи, кои всю жизнь поклонялись тебе, так неужто у тебя нет сил, о всемогущий, отнять жизнь у меня, грешника?

— Они всю жизнь помышляли о рае, они, денно и нощно били поклоны так, что стерся даже камень, Были они рабами корыстными и тщеславными. Нет! Я не могу лишить тебя жизни!

— О всевышний! Ты взял жизнь у Амира Тимура, у Александра Македонского, у Дария, Чингиса и Кутейбы, кои могуществом своим и славой военной потрясали мир! Так отчего же ты не можешь взять жизнь у безвестного старца, у несчастного и слабого человека?

— Те, кого ты упомянул, — все разрушали. А то, что сотворил ты, будет веками жить на земле. Я создал безводные степи, а ты построил в степях водоемы. Я создал реки, а ты перебросил через них мосты. Я создал землю и воду, а ты делал из них кирпичи и строил здания. Я дал тебе разум, а ты раскрыл тайны мира, совладал с тем, на что не хватило сил моих. Я не могу отнять у тебя жизнь. Ты останешься в этом мире навечно.

И, слушая эти слова, зодчий приник к каменной стене медресе и замер. И вот уже не одно столетие под дождем и снегом, ветром и буранами, не подвластные ни землетрясениям, ни пожарам, гордо и несокрушимо высятся воздвигнутые им здания. И у одного из них, прислонившись к каменной стене, стоит живой зодчий Наджмеддин Бухари.

Ташкент

1971–1974

С давних пор меня влечет древнее зодчество — непревзойденное искусство тех, кто своими руками и своей мыслью возвел великие памятники архитектуры.

И так как с самого детства мне полюбилось благородное искусство мастеров мозаики, ремесло гончаров, ремесло тех, кто расписывает посуду, так как я привык с ранних лет восхищаться и уважать их скромный труд, к которому были причастны кое-кто из моих предков, да и отец мой тоже, — в душе моей уже давно зрел замысел написать роман об этих народных умельцах.