Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Максим неожиданно вспомнил полячку.

«Вот кто действительно меня любил, – думал он. – Не то что Мари! А как пани Тышкевич рыдала, когда я уезжал! Господи! Ну почему всегда любят не те?..»

Каждый из сидевших или лежавших подле костров солдат вначале думал о Боге, молился Ему, просил за себя, знал, что все живыми не будут, но надеясь на чудо, везение и Божью Милость.

Затем вспоминали родителей, жен и детей и, наконец, мысли опускались к обыденности и повседневности.

Так Шалфеев, после жены и ребенка, переживал о новой рубахе, которую выменял у ополченцев:

«Ежели завтра убьют, и поносить не придется, ну на кой черт мне понадобилась вторая новая рубаха?» – до такой степени расстроился он, что даже плюнул в костер.

Хохлов столь же жестоко мучила судьба заначенного куска сала, вымененного у тех же самых ополченцев одновременно с шалфеевской рубахой. «Кому он достанется после нашей смерти? – страдали они. – А-а-а?! Неужто, вахмистру?» – от одной этой мысли Огурца с Укропом бросало в дрожь и пот.

А есть, как нарочно, не хотелось…

26 августа, еще до зари умывшись, позавтракав и выслушав донесения, что пока все спокойно, Михаил Илларионович велел заложить коляску. В маленькой зальце было темно, и у расстеленной на столе карты мигала свеча.

Штабные офицеры, адъютанты и ординарцы тихо сидели в соседней комнате, не решаясь зайти к главнокомандующему, – боялись помешать или отвлечь от мыслей. Михаил Илларионович был один.

Блаженные минуты одиночества…

Выглянув в запотевшее окошко, он сел на расшатанный стул и, сложив руки на коленях, замер.

Пушистая серая кошка, мягко спрыгнув с печи, осторожно кралась к столу и вдруг замерла, вслушиваясь в понятные только ей шуршание и звуки.

«Кто же из нас станет сегодня мышью? – подумал о Наполеоне Кутузов. - Пора! – громко шлепнул ладонями по коленям и тяжело поднялся со стула. Разочарованная кошка запрыгнула опять на печь.

Перекрестившись на икону архистратига Михаила, которую всегда возил с собой, вышел к штабным офицерам.

И сразу все задвигалось и зашумело. Куда-то помчались вестовые, забегали ординарцы, заговорили штабные офицеры, потрясая свернутыми картами. Проснулась вся деревушка Татариново.

– В Горки! – велел казаку главнокомандующий, усаживаясь в возок.

Подъезжая к тому, что осталось от некогда богатой русской деревни, Кутузов с удовольствием увидел, что 2-й кавалерийский корпус Корфа и 4-й пехотный Остермана уже на ногах, а солдаты завтракают кашей, готовясь к делу.

С трудом выбравшись из коляски, главнокомандующий поднялся на заранее облюбованный пригорок. Молодой красивый ординарец нес за ним небольшую скамеечку, любуясь собой как бы со стороны и радуясь возможности услужить любимому командиру.

– Ставь сюда, – велел ему Кутузов.

Но поглядев на вылезавших из колясок генералов и штабных офицеров, затем глянув в сторону французского лагеря, передумал.

– Нет! – прошел ближе к краю холма. – Пожалуй, здесь будет лучше.

Ординарец с удовольствием перенес скамейку и проверил, прочно ли она стоит на земле, не попал ли под ножку камешек.

Взяв подзорную трубу, Кутузов надолго припал к ней, обозревая строившиеся квадраты французской пехоты с кавалерией на флангах.

Со стороны французского лагеря раздавались шум и галдеж, ясно слышимые даже здесь.

Михаил Илларионович перевел трубу на свои войска.

Внизу, за широким оврагом, расположился 6-й корпус Дохтурова. На батарее, рядом с Горками, Кутузов увидел Барклая. В отличие от него самого, тот нарядился в парадный мундир с орденами.

В русских линиях стояла тишина… Но то была тишина зловещая!

Неожиданно что-то блеснуло, на секунду ослепив глаз.

«Из пушки, что ли, стрельнули?» – опустил он подзорную трубу.

Но вокруг пока все молчало.

«Да это же вышло солнце! – улыбнулся Кутузов. – Русское солнце!»

И тут же где-то на французских позициях рявкнула пушка. Через мгновение все потонуло в гуле сотен орудий.

Пушки сотрясали и взламывали землю по всей шестиверстной линии. Русские артиллеристы ни в чем не уступали французским. Даже Наполеон считал русскую артиллерию лучшей в Европе, конечно, после французской.

Русские артиллеристы думали в точности до наоборот.

Пороховое облако, поднимаясь от орудий, медленно окутывало войска.

Русские генералы и офицеры, передергивая плечами от озноба, переминались за спиной Кутузова. Кто-то из них зевнул.

«Туда бы тебя сейчас: поди, не до зевков стало бы!» – беззлобно подумал он.

Французы обрушились на левый фланг Багратиона, атаки следовали одна за другой. Дым и поднятая пехотой и кавалерией пыль сделали бесполезными подзорные трубы, хотя свита главнокомандующего что-то пыталась высмотреть в этом чаду.

– Сынок! – подозвал взмахом руки адъютанта Кутузов.

Им, по обыкновению, снова оказался Нарышкин.

– Узнай, что там у князя Петра.

Чтобы услышать приказ, Сержу пришлось подставить ухо под самые губы командующего – сплошной гул, идущий от взрывов снарядов и выстрелов ружей, топот ног и вопли сражающихся ясно доносились сюда, мешая нормально говорить.

Надрываясь от крика, генералы и штабные офицеры высказывали свое мнение.

– Ваша светлость! – наклонившись к уху Кутузова, прокричал Ермолов. – Следует помочь Багратиону!

Михаил Илларионович, казалось, даже не услышал его. Не отрываясь глядел он в гущу боя, что-то шепча, а может, просто шевелил губами.

– Литовский, Финляндский, Измайловский – к князю Петру! – тихо сказал он и тут же поднял подзорную трубу, надеясь что-либо разглядеть, когда порывы ветра разрывали дымовую завесу.

У Кутузова не было столь громадной работоспособности, как у императора французов. Он был стар и любил поспать. Не обладал он и гигантскими аналитическими способностями Наполеона, однако, был по-стариковски мудр.

Любовь к родине, мужицкая хитрость и склад ума, который в народе называют русской смекалкой, и огромный воинский опыт – вот что противопоставил он Наполеону.

А также – терпение и веру. Веру в Бога, Солдата и Победу!

Ранним утром конногвардейский полк подняли по тревоге, да никто толком и не спал – все ждали боя. Без аппетита позавтракав под рев орудий, построились и стали ждать. Через два часа Арсеньев разрешил спешиться и стоять вольно.

Шальные снаряды и пули долетали даже сюда. Двух конногвардейцев уже унесли в лазарет. Хохлы благоразумно схоронились в оставшемся от дома погребе. «Зачем рисковать раньше времени?» – думали они.

«Ну когда? Когда же нас бросят в бой? – не мог дождаться Оболенский. – Непременно переведусь в армию! – решил он. – Слишком нас жалеют!»

Офицеры полка с трепетом ловили доходящие до них слухи.