Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Красные в темноте ядра летали в обе стороны. Редут уже несколько раз переходил из рук в руки.

«У Горчакова всего одиннадцать тысяч человек, – размышлял Кутузов. – У французов – на порядок больше! Пора отходить. Нечего зря людей класть!»

В одиннадцатом часу вечера главнокомандующий велел Багратиону отходить к Семеновской. Бой стал затихать.

В воскресенье Михаил Илларионович до вечера отпустил Нарышкина, а сам поехал еще раз все осмотреть.

«Как всякому нерадивому кадету, в бытность мою директором 1-го кадетского корпуса не хватало одного дня, чтобы подготовиться к экзамену, так мне сейчас не хватает дня, чтобы как следует подготовить позицию к обороне! – думал он, осматривая с высоты Центрального кургана недоконченные укрепления.- Мой отец, инженер-генерал Кутузов, прежде надрал бы мне уши, а потом заплакал над такими фортификационными работами, когда враг всего в ста двенадцати верстах от Москвы», – вздохнул главнокомандующий, направляя зрительную трубу на французское расположение.

Нарышкин, напротив, был весьма доволен собой.

Сидя на бочке из-под огурцов и мотая ботфортом, он оживленно пересказывал друзьям вчерашние события, безбожно привирая насчет своих подвигов.

Оболенский от зависти даже осунулся, а прислуживающие хохлы, подтаскивающие закуску, с гордостью расправили плечи, когда услышали про подвиги земляков – харьковских драгун.

Кончался и этот день.

Когда Нарышкин возвращался на главную квартиру, то видел, что солдаты достают из ранцев и надевают чистые белые рубахи.

В ставке главнокомандующего не оказалось.

– Уехал к войскам, – доложил вестовой казак.

Михаил Илларионович в легкой своей бричке объезжал полки и дивизии.

«Вы защищаете родную землю, сынки!» – обращался он к солдатам в одном полку.

«Отечество надеется на вас!» – говорил в другом.

«Послужите верой и правдой!» – подбадривал солдат и офицеров в третьем.

Уезжая к полкам, Кутузов распорядился перед каждой дивизией отслужить молебен и пронести по лагерю икону Смоленской Божией Матери. И теперь где-то вдалеке услышал пение – то духовенство шло с иконой по линии фронта. Сняв белую с красным околышем фуражку, он перекрестил лоб, подумав: «В который раз уже православное воинство сражается за землю свою, за Святую Русь! Так же вот молились русичи перед боем с немецкими рыцарями на Чудском озере и перед Куликовской битвой!..»

Неожиданно как-то приятно, по-домашнему, пахнуло прелыми листьями, травой и грибами. И то ли от родного этого запаха, то ли от церковного пения, или от старости своей и физической немощи и от того, что для многих этот вечер будет последним, побежали из единственного его глаза слезы и потекли по морщинистой пухлой щеке.

Громко высморкавшись, он стер их ладонью и неожиданно успокоился и застыдился своей слабости.

«Да что мы за русские люди такие?.. Мягкие и чувствительные».

– Трогай! – велел сидевшему впереди казаку.

«Мы победим! – с уверенностью подумал Михаил Илларионович. – Не можем не победить!»

На душе у него стало спокойно, чисто и светло. Он даже улыбнулся в темноте, оглянувшись на следовавшую за ним свиту. «Поди, многие напишут потом, как мужественно нес я бремя ответственности!

А благодарные потомки, скорее всего, даже отольют бронзовый памятник, – развеселился Кутузов. – Видели бы они пять минут назад своего вождя и главнокомандующего…

Ох, Рассея, Рассея!.. Что-то завтра тебя ожидает?!»

Ярко освещенный кострами французский лагерь шумел и бурлил – рокотали барабаны, ревели трубы, слышались крики и песни.

Наполеон стоял в окружении маршалов, гордо скрестив короткие ручки на груди, и важно рассуждал о предстоящем сражении.

Чуть позже французские полки построились, и полковники, стоя рядом со знаменем, зачитали наполеоновский приказ:

«Солдаты! Вот битва, которой вы так желали! Изобилие, отдых, все выгоды жизни, скорое примирение и слава ожидают вас в столице русской. От вас зависит все получить, всем воспользоваться, только ведите себя, как при Аустерлице, Фридланде, Витебске, Смоленске. Сражайтесь так, чтоб позднейшие потомки могли с гордостью сказать о каждом из вас: «И он был на великом побоище под стенами Москвы!»

Молчание царило на русских биваках.

Квартиргеры, привезшие водку, сзывали к порции:

– Давай, робяты, навались! Подходи к чарке!

Но, к их огромному удивлению, обычного оживления не произошло. Никто не побежал к ним от костров, лишь слышалось:

– Спасибо за честь! Не к тому изготовились, не такой завтра день! – и с этими словами многие солдаты, освещенные догорающими огнями, крестились и приговаривали: – Мать Пресвятая Богородица! Помоги постоять нам за землю свою!..

– Выпьем по чарочке? – предложил Оболенскому Максим, протягивая к костру озябшие пальцы. «От нервов, что ли, мерзнут?» – подумал он.

– Даже солдаты отказываются! Неужели, я стану пить?.. – мужественно произнес тот, заворачиваясь в шинель и подвигаясь ближе к огню.

«Да-а-а! Коли Гришка Оболенский от водки отказался – берегитесь враги! – Последовал примеру друга Рубанов. - Француз от волнения проявляет себя суетой, криком и шумом, – подумал Максим, – а русский человек глубокой сосредоточенностью и задумчивостью, – глядел он на костер, наслаждаясь исходящим от него теплом и любуясь то желтыми, то зелеными, то синими языками пламени. – Переживу ли я завтрашний день? Кажется, Рубановку бы гадалке отдал, чтоб она мне предсказала судьбу… – Отодвинулся подальше от взметнувшихся искр и зажмурил глаза от дыма. – А сегодня прохладно. Вот бы было здорово оказаться этой ночью на балу и пригласить Мари на танец…

Да нет! Даже просто увидеть ее. Увидеть улыбку, волосы и зеленые глаза… Услышать голос и вдохнуть ее запах…

Вот счастье-то! А она, полагаю, сейчас об этом дураке Волынском грезит. Тьфу! Что за вздор в голову лезет? – Снова придвинулся он к костру. – Что-то спина совсем замерзла». – Завозился, укладываясь поудобнее.

– Рубанов! Кончайте вертеться, – услышал голос Оболенского.

– Скажите, князь, о чем вы сейчас думаете? – поинтересовался у Григория.

– Ну уж не о бабах, как вы, поручик, – уселся и достал трубку.

Максим покраснел и порадовался, что Оболенский не видит в темноте его лицо.

– А с чего вы взяли, что я думаю о бабах?

– Ха! Да не о том же, как наточен палаш и заряжен ли пистолет?

Я вот честно сознаюсь, что вспоминал, как выбросил в окно надоеду француза, – соврал князь. – Да так, знаете ли, ярко вспоминал, словно это случилось час назад.

На самом деле он мысленно прощался со всеми, кого любил: с папà, маман, кузиной и даже с этим приставучим Рубановым.

Выкурив трубку, он снова улегся у костра.