Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

По его версии выходило, что целый французский полк, состоящий из обученных солдат, а не каких-то «машек с лизками», напал на отряд, и Серж мужественно отбивался от них, давая возможность партизанам отступить и перегруппироваться.

На этот раз Оболенский не улыбался, делая вид, что верит каждому слову, а Рубанов думал, что он специально пошел к Давыдову, дабы доказать друзьям, что награды заработал в бою, а не в главной квартире у светлейшего. В конце рассказа Нарышкин замогильным голосом продекламировал:

«Не нужны надписи для камня моего, пишите просто: здесь он был и нет его!»

– Эпитафия поэта Батюшкова, – жалобно добавил он.

Порезы были не глубоки, но весьма болезненны, к тому же рана на лице не прибавила графу оптимизма, окончательно изгадив настроение:

«Стану теперь на черта похож!» – страдал он.

Оболенский деятельно лечил друга самым сильнодействующим лекарством от всех болезней.

В результате через два месяца граф поправился, но на левой щеке, параллельно уху, осталась узкая полоска шрама с неровными краями и гладкой кожей прозрачно-голубого цвета. Он пытался замаскировать ее бакенбардом, но волос не рос на этом месте.

– Ничего! – успокаивал его Рубанов. – Отрастишь рядом, а туда сделаешь зачес. Зато шрам тебе к лицу – придает мужественный вид настоящего гвардейского рубаки.

Оболенский поддерживал Максима, добавляя от себя, что кузина, когда увидит супруга, просто осатанеет от страсти, так как шрам делает его дьявольски красивым.

– Представь, как он тебе пойдет, когда станешь генералом!

Постепенно Серж начинал гордиться полученной травмой, переживая только, что нанес ее «мария-луиза», а не настоящий солдат.

Наведался к раненому и Денис Давыдов.

Находившийся неподалеку Шалфеев с огромным доброжелательством разглядывал курносый нос приезжего и сравнивал со своим:

«Мой, конечно, краше! Больше с царским схож, – радовался за свой румпель унтер, – но и у этого гусара тоже нюхальник неплохой!» – сделал он вывод.

– Мне бы твои заботы, Нарышкин! – пройдя в комнату несчастного, взвыл Давыдов и деятельно забегал по помещению. – Совсем эти иностранцы распоясались, – отстегнул и бросил саблю на стол, чтоб не путалась под ногами, – и почему наш государь к ним благосклонен? Неужели, русаки хуже?

Представляешь?! Взял Дрезден, который, правда, французы сейчас отобрали. Да с каким почетом… Ты не видел, Нарышкин, как я любовался постными рожами лягушатников, когда, прежде чем покинуть город, они отдали нам честь, вскинув ружья «на караул» при барабанном бое. Незабываемая минута.

Весь вечер сверлил на мундире дырочку … и вот… – Устало плюхнулся он в кресло, в сердцах кинув на саблю голубой с серебряными жгутами доломан ахтырского гусарского полка, висевший у левого плеча.

«Слава Богу! – подумал граф. – А то голова закружилась». – Сфокусировал взгляд на госте.

– Так вот, милый граф, у вас что-нибудь попить есть?

– Найдется, конечно, – кликнул своего денщика Серж.

– Ох, хорошо! – напившись, расправил свои усы Давыдов и с жалостью глянул на конногвардейца. – Именно по этой причине вам следует расстраиваться, сударь.

И на вопросительный взгляд приятеля уточнил:

– Расстраиваться, полагаю, следует потому как нет усов, а не потому, что есть шрам! Я лишь из-за усов и не захотел в кавалергардах служить… Как можно жить с босым лицом? Не жизнь, а маета одна от этого…

Так на чем я остановился?.. Ах да! Командующий русским авангардом Винценгероде, разумею, тоже просверлил дрезденскую дырочку на мундире… а тут я! – хлопнул себя по коленям и заржал Давыдов, темпераментно вскакивая на ноги.

«Господи! Хоть бы снова бегать не начал», – взмолился Серж, подняв глаза к иконе. Бог услышал его молитвы.

Потоптавшись, гусар снова уселся в кресло.

– Представляете, граф?! Бросил войска на марше и на почтовых примчался на разборку. Аж пена у немчуры с губ капала. А по пути, от злости наверное, бутылку мадеры выкушал. Потому что разило от него… – завистливо втянул воздух гусар. – Нарышкин! Неужели у вас нет ничего крепче кваса?

Серж опять крикнул денщика.

Снова разгладив усы и жалостно оглядев пустое место под носом у графа, Давыдов продолжил:

– Этот брудер обвинил меня в смертном грехе: как это я осмелился подойти к Дрездену без его позволения и занять городишко… Во стервец! Правильно мои гусары и казаки прозвали его «винцо в огороде», – оглушительно захохотал полковник. – За подобное взятие Гродны светлейший пожаловал мне Владимира 3-й степени, а тут от командования отстранили.

Что?! Разве у тебя больше нет вина? – горестно возопил он. – А ты о какой-то пустяковой болячке переживаешь, – вздохнул Давыдов, пристегивая саблю и набрасывая на плечо не первой свежести доломан.

В августе, когда даже в одной белой полотняной рубахе кирасиры изнывали от зноя, русские кавалерийские гвардейские полки выдержали жаркий бой с неприятелем при Кульме.

Когда тело сочится потом, что может быть противнее тяжелой кирасы, с трудом напяленной на колет. Да в такой день махать палашом?..

Французы в этом бою потерпели разгромное поражение.

«Ну конечно, только дураки сражаются в такую жару!» – возмущались потом они.

Доблестной французской армии, как и русским крестьянам, всегда вредил погодный фактор.

Нарышкин сражался в составе родного полка, командуя взводом.

– Полагаю, непривычно после дивизии-то? – трунил над ним Оболенский, но Серж не слушал князя и, дергая щекой, проявлял чудеса героизма, гоняясь за «мариями-луизами».

Детишки криком кричали от него…

Именное золотое оружие с надписью «За храбрость», полученное за этот бой, окончательно примирило Нарышкина со шрамом.

Такой же награды удостоился и Оболенский. Рубанов получил Георгиевский крест 4-й степени.

Осенью в конногвардейском полку произошли судьбоносные перемены. Страстно ненавидевший французов Вайцман был произведен в полковники и назначен заместителем командира полка.

Первым делом он сменил денщика. Синие французские мундиры влияли на него как красная тряпка на быка. Вайцмана тошнило от всего синего, и фамилия «Синепупенко» приводила его в глубокое уныние, вызывая отрицательные ассоциации.

Приказом по полку штаб-ротмистра Оболенского поставили на должность командира третьего эскадрона, а Нарышкина назначили его заместителем. Кроме графа, он перетянул в свой эскадрон Огурца с Укропом – как же без «закуски» – и, разумеется, бессменного денщика, бывшего дядьку Егора Кузьмина.

Должность Оболенского во втором эскадроне занял Рубанов, передав свой любимый третий взвод под команду подпоручику Сокольняку.

Все эти огромные перемены не коснулись своим крылом лишь Вебера. Генерал Арсеньев не представил его ни к награде, ни к чину, ни к должности. От такой черной несправедливости у Вебера открылась рана на пальце, и он пышно замотал его, истратив весь эскадронный запас перевязочного материала.