Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Он, казалось, воочию увидел костер и гибкую девичью фигурку, танцующую перед ним, и хлопающего в ладоши Акима, и раскачивающегося в брошенном на землю седле такого же юного, как Рубанов, Алпатьева, и пьяного вдрызг Василия Михайловича, стрелявшего в воздух из пистолета…

Он увидел свою молодость, оставшуюся здесь, на безымянном поле, после которого, к удивлению своему, стал рваться в бой, участвуя во всех кампаниях, которые вела Россия.

«Мне стала нравиться война?! – поразился он сделанному открытию. – А может, я воюю за них? За своих друзей! И за всех русских, погибших во все времена?..» – Велел ординарцам разложить на траве скатерть и выкладывать припасы.

Те мигом кинулись выполнять приказ, а Шалфеев, ослабив подпруги, пустил лошадей пастись.

«Может, когда-нибудь через сто или даже двести лет какой-нибудь русский офицер, проезжая по этим местам, помянет меня, князя Голицына, погибшего за Россию?..» – глядел он в глубокую даль поля, а может, своей души, удивляясь, как давно не вспоминал друзей юности.

Резко выдохнув воздух, князь хмуро глянул на ординарцев.

– Седла тащите! – произнес он. – На чем мы сидеть-то будем?

За твоего отца, Рубанов! За храброго русского офицера и его эскадрон. – Не чокаясь, выпили водку, выплеснув остатки на траву.

– Помяните и вы русских воинов, – разрешил Голицын ординарцам и Шалфееву, а затем принялся пересказывать все моменты боя, услышанные от оставшихся в живых гусаров рубановского эскадрона.

Слушая князя, Максим так ярко представлял разыгравшееся сражение, словно участвовал в нем сам.

Затем, оседлав коней, вдвоем поехали туда, к отстроенному мосту, и по дороге Максим поведал князю последнюю волю отца и протянул орден.

– Да что же ты раньше-то молчал? – укорил его Голицын, разглядывая попеременно то орден, то мост, то лениво текущие прозрачные воды реки. – Где-то здесь и был убит Алпатьев, – промолвил он, – и ранен твой отец.

Отъехав в сторону от дороги и обождав, пока проедет неповоротливая фура с любопытной крестьянкой и ее мужем, скинув мундиры, они медленно, палашом и саблей, выкопали неширокую, на глубину руки ямку, и Максим, перекрестившись, опустил в нее покрытый красной эмалью крест.

Склонив головы и помолчав, думая каждый о своем, направились к реке вымыть испачканные в земле руки.

«Вот я выполнил и второй наказ своего отца!» – когда ехали обратно, подумал Рубанов.

Про третий он старался пока не вспоминать.

Апрель 1313 года для Рубанова, конногвардейского полка и всей русской армии был насыщен событиями. В этом месяце полк наградили Георгиевскими штандартами с надписью «За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России 1812 г.».

Кавалергарды получили такие же штандарты.

А 16 апреля в маленьком прусском городке Бунцлау скончался главнокомандующий русской армии фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов, что оказалось величайшей потерей не только для армии, но и для всего Отечества.

Кутузов являлся полководцем, может даже, единственным за всю историю мировых войн, который ДОРОЖИЛ солдатом не потому, что вдруг численность противника перевесит, и станет невозможно победить, а потому, что ему была дорога сама ЖИЗНЬ, как это ни парадоксально для военачальника.

Это видно из всех его сражений.

И изгнав Наполеона из России, он не хотел воевать за границей, не желал класть жизни русских солдат на весы интересов иностранных держав!

Гениальный Суворов в этом плане был не таков. Тот обожал саму войну, где бы она ни велась. Он жалел солдата, но только из-за перевеса в численности!

Но русская армия, выпестованная и обученная светлейшим князем, несмотря ни на что, – наступала… наступала… и наступала!

В Пруссии конногвардейцы наконец-то отъелись и обмундировались. У Оболенского при слове «водка» слюни больше не текли. Шнапса у пруссаков было достаточно, но князю не нравилась сама нация.

«Скушные люди – эти брудеры! – думал он. – Даже хуже поляков… Те, хотя хвастуны и орут словно петухи, однако выпить умеют.

А пруссаки целый день могут тянуть две кружки пива… Это какое же терпение надо иметь?.. И все веселье у них – несколько метров пропрыгать лягушками, оседлав стулья и наквакивая при этом какую-нибудь дурацкую песенку типа: «Ах, мейн либер Аугустин, Аугустин».

Тьфу! А не мужики. Правильно у нас в народе говорят: что русскому здорово, то немцу – смерть!

Нет у них настоящего русского куража! – размышлял Оболенский, приканчивая в пивной вторую бутылку шнапса и прикидывая, кого бы погонять или чего можно разгромить. – Впрочем, напиток придумали неплохой! – откопал он хоть что-то положительное и у немцев. – Хотя русская водка лучше!»

И опять поход! Опять конногвардейцы оставляют позади селения с островерхими кирхами и пышными фрау.

Создав новую армию из войск, находившихся в Италии и других европейских странах, Наполеон перебрасывал их в Пруссию.

Очередной набор поставил под ружье 200 тысяч человек, плюс к этому Бонапарт призвал досрочно тысячи подростков, которых во Франции черт знает почему тотчас прозвали «мариями-луизами».

Наполеон рассчитывал закалить их годичным обучением в военных лагерях, но армии союзников не дали ему столько времени…

В мае тихо тлевшая и коптившая звезда Наполеона несколько разгорелась, и он потеснил союзные войска, возвратив Дрезден.

23 мая было заключено перемирие, прервавшее на два месяца боевые действия.

За это время к России и Пруссии присоединились Англия, Швеция и Австрия. В результате после перемирия против Наполеона выступили три армии: Главная, Богемская – под командованием австрийского фельдмаршала Шварценберга, Силезская – под командой прусского генерала Блюхера, и Северная, которой руководил Бернадот.

Основу всех армий составляли русские войска.

Оставшись без Кутузова, Нарышкин стал адъютантом у графа Милорадовича, а в начале мая отпросился у генерала к своему другу Денису Давыдову, который получил под команду партизанский отряд, состоящий из четырех сводных эскадронов и части Татарского уланского полка.

Вместе с ним Серж участвовал в поисковых рейдах и громил неприятельские тылы, доставляя в штаб Милорадовича сведения о перемещениях французских войск.

Рубанов с Оболенским не заработали даже царапины, а штаб-ротмистр Нарышкин перед самым мирным договором получил довольно-таки серьезную рану. От Дениса Давыдова они узнали, что какой-то взбесившийся «мария-луиза», рыдая от страха, очертя голову бросился на графа, раскроив ему щеку рядом с ухом и порезав грудь, – в партизанском отряде Нарышкин сражался без кирасы.

Граф, конечно, болезненно морщась, рассказал друзьям прямо противоположную историю.