Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Видишь, Рубанов, люди сочиняют, а ты что-то совсем творчество забросил, только лоханями пьешь, – применил понравившееся выражение.

– Когда говорят пушки, музы молчат! – безразлично махнул рукой Максим, подливая в стакан.

«К тому же недавно написал в Рубановку о гибели Кешки. Вот оно сейчас какое творчество». – Выпил и занюхал штаб-ротмистрским эполетом, чем вызвал у товарищей бурю восторга.

Все принялись пить и занюхивать орденами, у кого, конечно, они имелись.

Разошлись поздно.

Утром, тоже похмельный, Шалфеев с трудом растолкал Рубанова.

– А Сокольняка, вашбродь, никак не добужусь, – доложил он, разя перегаром.

– Известно, молодой еще! – заступился за офицерика Максим и, зевая, направился к струганому столу, на котором, подстелив шинель, дрых подпоручик. В головах у него лежал толстенный том воинского устава.

«Здорово их Гришка вымуштровал, – улыбнулся Рубанов, – даже во сне с уставом не расстаются…»

Остатки разбитой французской армии докатились до Вильны.

Наполеона среди них уже не было. Император, бросив то, что когда-то считалось «великой армией», мчался в Париж.

Максим наслаждался теплом и вкусной едой, находясь в гостях у Петра Голицына, занимавшего просторный замок какого-то польского шляхтича. Князь нежно смотрел на голодного штаб-ротмистра, подкладывая ему жареное мясо и подливая вино.

– Неплохо гусары живут! – с набитым ртом пытался сказать Максим.

– Это потому, что впереди гвардии наступают! – улыбнулся князь. – Слава Богу, сударь, вы живы и не ранены. В Вильне все отъедимся. Кстати, и государь из Петербурга туда едет – значит, обмундирование и продукты завезут. – Распорядился подбросить дров в пылающий камин. – Смотрите, не переешьте! – ужаснулся, наблюдая, с каким аппетитом молодой офицер поглощает пищу.

– Ничего страшного, господин полковник. Не в сугроб бежать! – развеселил гость князя Петра. – Арсеньев меня на целые сутки к вам отпустил.

Уютно трещали в камине дрова, окутывая теплом и блаженством Рубанова и князя.

– Жена и сын велели вам кланяться, – промолвил Голицын, вытягиваясь в кресле и мысленно отсчитывая удары напольных часов с бронзовой Палладой.

– Спасибо! – поблагодарил Максим, раздумывая, съесть еще что-нибудь или не стоит.

«Хватит», – решил он, по примеру князя откидываясь в кресле и ковыряя во рту зубочисткой.

– На войне тоже бывают приятные минуты, – помолчав, глубокомысленно произнес он.

Князь Петр улыбнулся, взяв со стола наполовину наполненный бокал.

– Вчера беседовал с генералом Ромашовым, – взглянул он на Рубанова.

Бросив в камин зубочистку, тот внимательно прислушался.

«Господи! Мне почти безразличны и Ромашов, и его дочь», – подумал он, но сердце застучало, бросив краску в лицо.

– …Мари навещала отца в Тарутино, – рассказывал Голицын.

«Наверное, по Волынскому заскучала… вот и примчалась. – Тоже взял со стола бокал Рубанов. – Да я уже знаю об этом».

– …Генерал говорит, все о вас с Волынским расспрашивала…

«Я-то ей зачем?.. Да и она мне… – с неожиданной злостью подумал Максим. – Не Денис виноват, а Мари! Закружила парню голову. – Нахмурившись, глотнул из бокала, поставив затем его на стол. – Очень точно и ясно высказался по этому поводу святой Иероним: «Хорошенькая женщина – это жало скорпиона и чертово отродье!» Даже господин Шекспир не сказал бы поэтичнее». – Вполуха слушал рассуждения князя о войне и анализ сражений.

– А Ромашова понизили в должности. Теперь не дивизией командует, а бригадой, – поведал между тем Голицын, – без конца ошибки делает. То вовремя не выйдет в назначенное диспозицией место, а однажды и вовсе заплутал… За всю кампанию ни единой награды не заслужил! – глянул на рубановский колет. – Отец гордился бы вами, – потрепал по плечу Максима. – В девятнадцать лет – штаб-ротмистр и кавалер!

Щеки Рубанова снова заалели – на этот раз от похвал.

– …Я в Ваши года еще только в юнкера поступил…

Когда подходили к Вильне, все конногвардейцы и кавалергарды, служившие в полках до войны, устремились к замку пани Тышкевич, а Оболенский – в корчму.

– Мамеле, папеле, – вопили шмулята, – русский офицер вернулся. – Принимали у него кто каску, кто палаш, кто шинель.

Взрослые Шмули, увидев князя, возликовали:

– Ну теперь-то дело пойдет!.. Эти французы все тут разграбили и чуть нас не съели… – жаловались они. – Ваше сиятельство! Я назову свою харчевню «Князь Оболенский», если русские ее не разграбят.

Поблагодарив за предложенную честь, Григорий велел оставить прежнее название «Шмули и шмулята», пообещав сберечь заведение.

Замок стоял пустой. Разочарованные офицеры один за другим потянулись к Шмулям.

На следующий день русская армия вступила в Вильну.

Первым делом Рубанов посетил известный ему домик. С сильно бьющимся сердцем прошел он в распахнутую дверь. Дом, как и замок, стоял в запустении. Вымерзли даже тараканы!..

Жители славного города Вильны с огромным подъемом встретили Александра I. За последние полгода они привыкли к встречам и расставаниям. Городской голова не изменил даже программу чествования. Согласно заведенному ритуалу, в окружении именитых сограждан со словами:

– Вручаю Вам ключ от города Вильны! – он преподнес российскому императору второй тяжеленный ключ от спальни своей супруги, подумав с опаской, как бы русские шпионы не разведали, что можно им открыть…

Город блистал огнями и иллюминацией. Поляки и литовцы, как и в первый раз, приветствовали царя восторженными воплями и приготовили ему тот же дворец, в котором император жил до войны, а затем поселился Наполеон.

Язвительно улыбаясь, Александр вспомнил слова своего министра полиции Балашова, сказанные ему, когда Вильну захватил Бонапарт: «Когда мы возьмем город обратно, они восторженно станут лизать ваши сапоги, тут же забыв про французов».

«Точно так и вышло!» – думал он, но все же в благодарность за встречу в своем манифесте простил предательство полякам и литовцам.

Не зря же современники называли его «кнут на вате».

Здесь же, в Вильне, император встретился с Кутузовым.

– Вы спасли не одну Россию. Вы спасли Европу! – воскликнул он, ревниво обнимая фельдмаршала.

В душе ему было жаль делиться славой с этим седым, тучным, одноглазым стариком.

Уже через несколько дней между ними возникла размолвка. Император горел желанием стать освободителем Европы, а Кутузов не одобрял заграничного похода: пусть своих солдат подставляют, а в Россию Бонапарт больше не сунется; но он был верноподданным Его Императорского Величества, и в декабре из канцелярии главнокомандующего вышел приказ за подписью фельдмаршала: «Храбрые и победоносные войска. Наконец вы на границах империи. Каждый из вас есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем.