Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

– Как было бы замечательно спалить его, – плотоядно поглядел на каменные палаты Вайцман.

Максим улыбнулся: «Дом Инвалидов!» Критически поглядел на игравший на солнце купол. «После этого еще утверждают, что французы обладают безусловным вкусом! Кому пришло в голову столь поэтичное название?»

А с высот Монмартра на русских испуганно глазели парижане.

Здесь располагался центр французских войск. Левое их крыло простиралось до Нельи, а правое занимало Бельвиль, Бютшомон и Венсенский замок.

Множество стрелков засело по садам, скрываясь за деревьями.

Двести тысяч союзных войск готовились к штурму столицы Франции. Российская и прусская гвардия под командой графа Милорадовича располагалась в центре.

Раевский собирался штурмовать Бельвиль, а принц Вюртембергский на левом крыле должен был овладеть Венсеном и Шарантоном.

Справа силезская армия, согласно диспозиции, через Сент-Денис предполагала выйти к Монмартру.

Сражение начал генерал Раевский. Его солдаты штыками выбили неприятеля из Пантеня.

Затем в бой вступила гвардия Милорадовича. Следом силезская армия заняла Монмартр. Причем отличился корпус графа Ланжерона.

Войска под командой генералов Ермолова, Чеглокова, Паскевича, Воронцова и других, подавляя сопротивление французов, заняли высоты, направив пушки на улицы и дворцы Парижа.

Шестьсот пушек готовы были превратить Париж в сгоревшую Москву.

Вайцман, с замирающим от счастья сердцем, ждал этого незабываемого момента, но Александр помиловал город и принял его капитуляцию, которую составил и подписал от имени русского командования полковник Михаил Орлов. Государь тут же произвел его в генерал-майоры.

Гвардейцы расположились биваками на Елисейских Полях.

Конногвардейцы остановились в казармах военной школы.

Денис Давыдов въехал в Париж в составе армейской кавалерии во главе гусарской бригады, состоящей из Ахтырского и Белорусского полков. За сражении при Ла-Ротьере его представили к генеральскому чину. Представление своей рукой подписал прусский генерал Блюхер, командующий силезской армией, в которой состоял Давыдов.

Определив на постой своих бойцов, поэт, партизан, гусар и теперь еще генерал направился с визитом в гвардейские кавалерийские полки. Вначале он посетил кавалергардский, где когда-то начинал службу юнкером, а затем наведался и в конногвардейский.

На этот раз он не суетился – все ж генерал!

– Вы прекрасно выглядите, сударь! Клянусь рясой монашки Матильды из монастыря Святого Луки, – оглядел он Нарышкина, усаживаясь в предложенное кресло.

Трое друзей не пожелали жить в казарме и сняли чудную квартирку из четырех комнат и внутреннего дворика у мадам Женевьевы, дебелой тридцатилетней парижанки, зарабатывающей на жизнь трудом кружевницы – днем и легкомысленной особы – ночью.

Нарышкин дома был один, ежели конечно, не брать в расчет что-то вышивающую в соседней комнате мадам Женевьеву.

– Вы еще лучше, господин генерал, – поднявшись с дивана, поприветствовал его поклоном граф. – Ваше превосходительство, – растягивая слова, произнес он, – вы сменили полк?

– С чего вы взяли, сударь? – вальяжно развалился в кресле генерал, поправив коричневый доломан с желтыми шнурами и закинув ногу на ногу.

Мадам Женевьева, бросив шитье, прислушивалась к мужскому разговору.

– Да в прошлый раз на вас был доломан и ментик голубого цвета с серебряным шнуром, – указал Серж на форму гусара.

– Ах, это?! – воскликнул Давыдов и, заметив в дверях заинтересованное симпатичное личико кружевницы, явно рисуясь, произнес: – Это дело пикантное… – чувственно засмеялся он, любуясь порозовевшим лицом заинтригованной парижанки. – Наш полк под Ла-Ротьером голубые мундиры поизорвал, а биваком после боя встали у женского монастыря, посвященного святому Луке… – замурлыкал он, краем глаза следя за мадам Женевьевой и не обращая даже малейшего внимания на графа, – а тут гроза… святые сестры визжат… надо же было их успокоить?! – закончил он, расправив усы и подмигнув кружевнице.

Увидев, что она почти зашла в комнату к двум мужчинам, кружевница охнула, разыгрывая испуг, и отступила на свою территорию.

– А причем коричневые мундиры? – не понял Нарышкин.

– Гроза бушевала два дня и особенно две ночи, – нравоучительно произнес генерал, вытягивая шею в сторону ушедшей женщины, и довольно хмыкнул, услышав в соседнем помещении легкий, тихий смех, – а ночью монашкам особенно было не по себе в одиночестве келий… Вот они за оказанные услуги и пошили нам мундиры из своих сутан…

Полагаю, все были довольны, а особенно святой Лука. – Поднялся он с кресла и, не выдержав, направился в соседнюю комнату.

Но мадам Женевьева оказалась на целую голову выше гусара и не знала, что он известный поэт. Ее рельефные груди, словно две пушки, нацелились в поникшего партизана.

– Вы, мадам, удивительно авантажны! – пробормотал он и, повернувшись кругом, пошел к Нарышкину, поднявшемуся с дивана и направившемуся за гостем.

– Потерпел молниеносный афронт! – развел руками гусар и, брякнув саблей, плюхнулся в кресло, задумчиво пожевав ус и на этот раз с досадой вслушиваясь в веселый смех кружевницы.

В начале апреля Нарышкин с Рубановым стали штаб-офицерами лейб-гвардии Конного полка, получив чин ротмистра и эполеты с бахромой.

Видя такое дело, Вебер замотал палец, и на следующий день чуть сам не отдал концы, так как узнал о присвоении ему должности старшего ротмистра. Он даже не в силах был обмыть это событие, ибо голова кружилась юлой. - Теперь я официально командую двумя эскадронами.

«Старший ротмистр, старший ротмистр, – бормотал он, лежа в мундире на диване, – ведь это армейский подполковник… Остался еще один шаг!» – мечтательно всматривался он в потолок с мерещившимися там полковничьими эполетами.

Для Вайцмана в тот же день осуществилась мечта его детства: ему доверили полк… Но полк оказался уланским – наряженным в ненавистный синий цвет.

«Майн Готт! Ты издеваешься надо мной, – упрекал обмишулившегося немецкого бога. – Как же я сменю прекрасный белый мундир на синий? Это свыше моих сил…»

Новый полк его стоял за сотню верст от Парижа, и прощаться с бывшими однополчанами он пришел уже в синей уланской форме. От этого вид его стал таков, будто он съел что-то кислое. Даже двадцатитысячный годовой оклад не в силах был подсластить синюю пилюлю.

С апреля начались бесконечные парады. Целый сонм государей и принцев, оккупировавших Париж, хвалился своими войсками.

После двух лет боев привыкать к шагистике было просто невыносимо, и многие офицеры стали даже завидовать уехавшему подальше от государя Вайцману.