Дмитрий Мережковский - Бремя власти: Перекрестки истории

Это было прелестно: весна на голове среди снегов пудры» [40;308].

Художница Виже-Лебрен так описывает императрицу Марию Федоровну: она «была очень красивой женщиной, сохранившей благодаря полноте комплекции свежесть молодых лет, а высокий рост придавал ей благородную величественность. Помню ее на балу: прекрасные светлые волосы ее, ниспадавшие до плеч, и увенчанная бриллиантовой короной голова.

Сия большая и прекрасная и женщина величественно возвышалась рядом с Павлом, который держал ее под руку, и зрелище сие являло собой разительный контраст противоположностей. С красотою соединялся в ней и наисовершеннейший характер: императрица Мария была воистину евангельской женщиной, и всем ведомые добродетели ее не позволяли злословию коснуться особы императрицы» [9;84].

Художница, пожалуй, слишком восторженна – Мария Федоровна вовсе не обладала столь совершенным «евангельским характером»: она была категорична, склонна к интригам и излишней мелочной опеке, которая раздражала Павла. Отношения между супругами постепенно разлаживались, чему способствовало и появление новой фаворитки: если с Нелидовой Мария Федоровна смогла установить дружеские отношения, то с Гагариной этого достичь не удалось.

Марии Федоровне нравилась придворная жизнь, тот «дух двора», который тяготил ее невестку Елизавету Алексеевну, писавшую своей матери: «Увы, матушка… все, что я писала вам вчера о свободе, на которую я надеялась в отсутствие их величеств, распалось в прах; нужно всегда склонять голову под ярмом; было бы преступлением дать вздохнуть один раз полной грудью. На этот раз все исходит от императрицы, именно она хочет, чтобы мы все вечера проводили с детьми и их двором, наконец, чтобы и днем мы носили туалеты и драгоценности, как если бы мы были в присутствии императора и придворного общества, чтобы был «дух двора» – это ее собственное выражение» [1;102].

Императрица очень тяжело перенесла смерть Павла.

Ее разбудила статс-дама Шарлота Карловна фон Ливен, [128]сообщив, что случилось во дворце ночью. С часу ночи до пяти утра Мария Федоровна отказывалась признать Александра новым императором и подчиниться его приказам покинуть Михайловский замок и переехать в Зимний дворец.

«Императрица Мария Федоровна, – пишет матери Елизавета Алексеевна, – у запертой двери заклинала солдат, обвиняла офицеров, врача, который к ней подошел, всех, кто к ней приближался, – она была в бреду» [58;441]. Возможно, в ее бурном горе и был некий оттенок театральности – сказал же ей хладнокровный Беннингсен: «Мадам, не играйте комедию!» Но все же. Она потеряла супруга, с которым прожила почти четверть века, от которого родила десятерых детей, разделяла с ним его тридцатилетнее терпеливое ожидание власти и недолгое царствование.

4 года, 4 месяца и 4 дня.

Слишком недолгое.

«Ich will regieren!» – «Я хочу править!». Эту фразу Марии Федоровны помнят многие, бывшие в эту ночь во дворце. Но править ей не дали – реальной власти у нее не было никогда, ни до этой мартовской ночи, ни после.

«Не без труда уговорили Марию Федоровну отказаться от своих требований, – пишет современник, – так очаровательны прелести верховной власти, что и среди этой ночи ужаса они долго превозмогали еще в женщине такой добродетельной всевозможные опасности, страшный конец ее мужа, чувства матери и советы осторожности и рассудка» [58;442].

Константин

Великому князю Константину, второму сыну Павла I, всего 22 года. Родился он в 1779 году, воспитывался и обучался вместе с Александром под наблюдением Екатерины, которая прочила его на престол будущей Константинопольской империи, должной, согласно греческому проекту Потемкина, [129]образоваться после изгнания из Европы турок. Судя по всему, грандиозные планы бабки не развили в Константине излишнего тщеславия: он никогда не стремился к власти, предпочитая жить так, как ему хочется.

В 1795 году был заключен его брак с принцессой Юлией Генриэттой Ульрикой Саксен-Заафельд-Кобургской, принявшей в православии имя Анны Федоровны. Константин, судя по всему, не был хорошим мужем. Мережковский не придумал эти жутковатые подробности о стрельбе по крысам, о недостойном обращении с женой. Виже-Лебрен, например, пересказывает в своих воспоминаниях подробности свадьбы Константина: «Вечером в день своей свадьбы, уже поднимаясь к молодой жене, он впал в страшную ярость из-за нарушения каким-то солдатом предписанных правил. Сцена сия затянулась столь надолго, что свита никак не могла взять в толк, как это он предпочитает оскорблять служителя, вместо того чтобы уединиться с прелестной женщиной, лишь этим утром ставшей его супругой» [9;36].

Супруги расстанутся в 1801 году, и Анна покинет Россию. Официальный развод Константин получит только через двадцать лет и тогда же оформит свой второй, морганатический брак с княгиней Иоанной Грудзинской, возведенной императором Александром в графское достоинство под именем княгини Лович.

Даже Шарль Массон, настроенный доброжелательно к Константину, не может не признать присущей ему жесткости: «Этот молодой великий князь не имеет такой любезной и пленительной наружности, как его брат, но в нем больше смелости и живости: взбалмошность у него занимает место ума, а шало-пайство – любви к народу… Несмотря на свою невыдержанность, он наделен способностями, кои могли бы сделаться со временем блестящими качествами, потому что он мужествен, щедр и охотно выручает своих друзей. Его энергия неистощима, а свойственная ему откровенность редко встречается в принце. Впрочем, он достойный сын своего отца: те же странности и вспышки, та же жестокость, то же буйство» [33;108].

Великий князь Константин Павлович

Буйством сын явно превосходил отца: там, где Павел вспыльчив и невыдержан, Константин – злонамерен и даже непристоен.

Всего за несколько месяцев до своей смерти Екатерина пишет воспитателю великих князей графу Николаю Ивановичу Салтыкову [130]о безобразном поведении внука: «Мне известно безчинное, безчестное и непристойное поведение его в доме генерал-прокурора, где он не оставлял ни мужчину, ни женщину без позорного ругательства. Сверх того, он со всякою подлостию везде, даже и по улицам, обращается с такою непристойной фамильярностию, что я того и смотрю, что его где-ни-есть прибьют к стыду и крайней неприятности. Я не понимаю, откуда в нем вселился таковый подлый san-sculotisme, [131]пред всеми его уничижающий». [132]Интересно, что именно в уста Константина вкладывает Мережковский первую ключевую фразу пьесы: «Зверем был вчера, зверем будет и сегодня» – свой свояка видит издалека.