Мулк Ананд - Два листка и почка

— Нет! — завопил старшина каравана. — Я беру обратно все зерно, которое тебе продал наш караван. Мы его продадим другому торговцу.

— Забирайте все, — крикнул сетх. — Вьючьте своих яков и убирайтесь, поганая горская сволочь. Знайте, что хозяин всех хлебных лавок на плантациях на двадцать миль кругом — я! Скатертью дорога! Счастливого пути! Тащитесь через Гималаи по талому снегу! Кланяйтесь от меня далай-ламе, когда вернетесь восвояси.

Старшина каравана, у которого от негодования появились красные пятна на скулах, отошел от лавки и приказал своим товарищам навьючивать яков.

— Эй, ты, кули, иди сюда! — повернулся сетх к Гангу. — Что тебе надо?

— Хорошей муки и рису, сетх, — сказал Гангу. — И нет ли у тебя чечевицы из Маха?

— Ты с какой плантации? — спросил лавочник. — У нас лавки почти всюду, кроме чайного хозяйства Стивенсона; надо покупать продукты на месте, а не ходить за ними сюда. Здесь у меня оптовый склад.

— Значит, это твой сын торгует на чайной плантации Макферсона? — догадался Гангу. — Он похож на тебя.

— Нет, это мой брат, — нехотя ответил сетх; он не любил упоминать о своем брате, который начал пользоваться слишком большой популярностью у сахибов, потому что кое-как объяснялся по-английски и был образованнее Кану Мала.

— Ты что хочешь купить? Так и быть, я сделаю тебе одолжение и продам в розницу; но вообще я торгую здесь только оптом.

— Почем мука, сетх? — спросил Гангу.

— Как и на плантации — цена одна. — Я вас насквозь вижу — вы все ищите лавку, чтобы купить дешевле и сбить мне цепу. Все вы, кули, хитрые свиньи.

— Мы только недавно сюда приехали, — возразил Гангу. — Откуда же мне знать, что ты хозяин всех лавок? Конечно, мне хочется купить как можно дешевле, потому что я беден.

— А мне хочется взять подороже, — сказал Кану Мал.

— И это называется честно торговать, — процедил сквозь зубы Гангу, — да это просто… — и у него чуть было не вырвалось: «грабеж и воровство».

Обман Буты глубоко потряс его, и теперь Гангу был начеку и смотрел в оба, не доверяя никому. Он принял решение сносить терпеливо все обрушившиеся на него невзгоды.

— Ну, будешь наконец брать продукты или нет? — с некоторой досадой в голосе спросил сетх. — Пошевеливайся, а то мне некогда с тобой толковать.

— Возьму, — поспешил согласиться Гангу. — Мне нужно десять сиров пшеничной муки, пять сиров чечевицы и десять сиров риса; два сира сахару и полсира масла.

— Сетх, возьми назад наше зерно, — сказал старшина тибетского каравана, возвратившись в лавку после довольно бурных переговоров со своими товарищами. — Пусть будет по-твоему.

— Вы свиньи, — обругал его Кану Мал, — и не понимаете своей выгоды. Надо бы тебя проучить и прогнать, но на этот раз я тебе прощаю. Если захочешь что-нибудь продать, сразу соглашайся на мои условия, все равно тебе никто не даст больше. — И он обернулся к помощнику: — Эй, ты, отвесь вот этому кули продукты. Мне надо заняться с этими ойсипи.

Все происходившее, казалось, ничуть не задевало узкоглазых тибетцев; они продолжали стоять, неподвижные и безмолвные, опустив головы, как стояли в своем деревенском храме, где они погружались в бездну нирваны, покорно принимая все, что посылает им бог.

Гангу наблюдал за ними и, несмотря на свое горе, ему было до боли их жалко; он почти мог читать в их душе; он старался представить себе их деревни, где эти люди, обливаясь потом, глубоко вспахивали землю, потом разбрасывали семена и ждали, чтобы пролившийся дождь оросил их борозды, и наблюдали, как раскрываются почки, наливаются колосья и зреет урожай. И тогда лицо их расцветало улыбкой радости, как утреннее солнце в Гималаях. Он сам трудился, как они, сам любил сыновней любовью эту упрямую, скупо рождающую землю, готов был отдавать ей все свои силы, чтобы она принесла ему урожай; он знал, как больно расставаться с плодами своего труда и какое наступает разочарование, когда приходишь к черствому, мелочному, жадному банье или перекупщику из города продать собранный урожай. Его невольно влекло к этим тибетцам; у него разрывалось сердце при виде их страданий. От волнения Гангу не мог выговорить ни слова; он стоял неподвижно, захваченный нахлынувшими на него чувствами.

Взглянув на мужа, Саджани сразу увидала, что он расстроен и подавлен тяжелыми заботами. Но вспомнив, что ей отсыпают продукты, она стала тревожно следить за всеми движениями помощника сетха, который высыпал зерно на разостланное перед ним покрывало.

Будху с радостным криком принес пойманного им голубя, который испуганно бился, трепеща крыльями.

Леила огорчилась, увидав пойманную птицу, и ласково попросила брата:

— О, выпусти его, Будху, выпусти его!

Но голубя понесли домой; ему суждено было прожить много дней над дверью их хижины.

Когда Гангу вернулся с базара, его начало знобить. Они с женой думали, что это от усталости, потому что он нес на голове тяжелый узел с покупками.

Он присел к очагу и закурил хукка, надеясь, что недомогание скоро пройдет.

Будху притащил маленького ребенка соседей и положил возле отца.

Гангу поиграл с малюткой, поговорил с ним на детском ломаном языке, пощекотал его. Малыш смеялся, показывая прорезывающиеся зубки, его словно развеселила вялая неповоротливость старика. Гангу уже чувствовал тяжесть во всех членах, и у него начала кружиться голова.

Когда, приготовили ужин, он сказал, что не хочет есть, а приляжет.

Саджани поглядела в затуманенные глаза Гангу, положила ему руку на лоб и почувствовала, что у него сильный жар. Она навалила на мужа все одеяла, какие у них были, хорошенько закутала и напоила его процеженным чечевичным отваром.

Гангу чувствовал, что его мышцы напряглись, как натянутые струны, готовые вот-вот разорваться; все кости ныли, точно их выламывали. Ему казалось, что его позвоночник раскололся надвое; больной проводил ослабевшими руками по своим твердым как камень икрам, стонал и метался в жару. Сердце бешено колотилось, в висках стучало, голова горела, словно куча потрескивающего хвороста, охваченная пляшущими языками пламени; Гангу метался, переворачиваясь с боку на бок, как будто пытаясь сбросить навалившуюся на него тяжесть. Потом он вытянулся, прямой и неподвижный, и не то стонал, не то напевал что-то в бреду. Жена держала его за ноги, а дочь натирала ему голову растительным маслом, хотя глаза у них уже слипались. Через некоторое время он стал как будто спокойнее и только глухо, жалобно стонал и тяжело вздыхал.

За дверями хижины земля Ассама задыхалась под покровом душной ночи, на горизонте контуры гор едва различались на фоне туманного неба. Потянуло прохладой; Саджани с Леилой свернулись калачиком по обе стороны уснувшего Будху; усталые и встревоженные, они все время молили богов о спасении Гангу.