Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века

Ляшко был одет как смерд – в рубаху, порты из небелёного холста, простые лапти, зато держался как боярский муж с сиротами. Глядя на Жидяту, сразу становилось понятно – се тиун. Ноги в сапоги обуты, поверх рубахи ферязь надета, к поясу кошель привязан. Желанов двор Жидята обошёл по-хозяйски, словно двор обельного холопа. Заглянул в хлев, одрину, даже по огороду прошёлся, капустник глянул. Вернувшись на гумно, помял в руках колосья, пересыпал из ладони в ладонь зёрна. Желан стоял на гумне, безучастно следил за осмотром собственного двора. Материнское сердце не выдержало. Гудиша ходила следом, ворчала, Ляшко хмыкнул:

– Чё, старая, телепаешься, как овечий хвост?

Гудиша зыркнула зло, прорвало старую.

– Чё высматриваете? Чё высматриваете? То не боярское, то наше. Неча вынюхивать, идите со двора.

Тиун и ухом не повёл на негодующие старухины вопли. Оценив урожай, велел, словно безучастному ко всему, стоявшему понуро закупу:

– Сперва боярское увезёшь.

Услышав, сколько отдавать боярину пшеницы, ржи, ячменя, Желан фыркнул, воскликнул:

– Дак ещё князю мыто отдать, а нам что, одна полова останется?

– А ты как хотел? Тебе насильно никто жито не навязывал. Сам на боярский двор прибёг. Всё запамятовал? Думал, мера на меру? Так знай, на всякую меру ещё мера набегает.

– Так эдак-то он до смерти из закупов не выйдет. Уж тогда меня в рабы забирайте.

Гудиша распалилась, вступилась за сына. Кричала, стучала клюкой о землю, едва не попадая тиуну по ногам.

– Куда ты, старая, годишься? – со злым презрением бросил Ляшко. – Шкуру ободрать, так и сапог добрых не сошьёшь.

Помогать увезти мыто боярину вызвался Голован. Изловчившись, чтоб ни отец, ни старший брат не приметили, сунул под кули рогатину. Житовий чуял, добром поездка не кончится. Вызвался сам с отцом ехать. Да тот Голована в помощники выбрал, а с отцом, известно, не поспоришь.

У боярина зерно мололи не бабы на зернотёрках. В особой коморе был установлен неподъёмный жернов, который, двигаясь по кругу, вращал обсыпанный мукой холоп. Мукой же была выбелена земля у входа, дверь. Зерно из кулей закупы ссыпали в соседнюю с мукомольней комору. Через распахнутую дверь Голован с жалостью смотрел на беспрерывно кашляющего парня.

Ожидая огнищанина, мужики стояли, уныло склонив головы, известно, не к сватам приехали, на боярский двор, привечать никто не станет. Однако приветили. Пробегавший мимо челядин крикнул:

– Почто в кукулях стоите? Чай не на своём дворе!

Мужики стянули кукули. Не привыкли ещё вольные смерды ломать шапки, гнуть выи, падать на колени перед князьями-боярами и их холуями. Олович появился с Жидятой, Талецом, Ляшком. Жидята проверял и пересчитывал кули, сам огнищанин вёл запись. Стаскал кули Чюдин, дошла очередь до Желана. Олович глянул на Голована, прикрикнул:

– Почто в кукуле стоишь? Ай не в хлеву, на боярском дворе!

Парень глянул волчонком, огрызнулся:

– Я те не обельный холоп, на колени перед тобой падать. Забирай мыто и будь здоров.

– Ах ты выбл…! Ты как со мной разговариваешь?

– Сам ты выбл… боярский! – Голован вернул оскорбление, стоял, набычившись, готовый дать отпор.

Олович оторопел. Такими словами на этом месте его никто не называл. Жидята выкрикнул:

– А ну скидай кукуль да падай в ноги!

Олович мотнул головой рядовичам:

– А ну-ка!

Рядовичи, послушные воле хозяина, двинулись к парню. Голован метнулся к задку телеги, выдернул из-под кулей рогатину. Рядовичи, не ожидавшие подобного отпора, ступили в сторону. Олович топал ногами.

– В колодки его!

«А всё равно теперь!» – успел подумать Голован и бросился на огнищанина, стоявшему к нему ближе всех. Но длинна была нить судьбы Оловича, сотканная Макошью. Талец опомнился, метнулся к Головану. Парень растерялся на миг, скосил глаза на рядовича, да и непривычен был людей-то колоть. Удар пришёлся вскользь. Рогатина лишь кровь пустила да ребро повредила. Но и вёрткий, ловкий Талец сплоховал. Сплоховал на единый миг, и этот миг жизнь его решил. Напоролся со всего маху на рогатину, ажно клинок в хребтине застрял. Олович упал на спину, завопил с перепугу. Талец же повалился замертво. Голован и рогатину выдернуть не успел. На него уже наседал Ляшко, ломал, валил наземь. На горле сомкнулись медвежьи лапища, в глазах парня помутилось, оба рухнули на землю. Голован безуспешно пытался разомкнуть удушающие тиски, хрипел, ногами дёргал. Желана как кто толкнул, на его глазах погибал сын, и движения его были подобны родии. Выдернув рогатину из скрючившегося в луже крови тела, ткнул Ляшка под левую лопатку. Желан колоть умел, хаживал ратником в княжеские походы. Клинок с хряском вошёл во вздрогнувшую плоть. Ляшко дёрнулся, дрыгнул раз-другой ногами и затих. Сзади навалился Жидята, набежали челядинцы, вязали Голована. Охавшего Оловича уводили под руки. Огнищанин обернулся, крикнул:

– Бока намните обоим, чтоб встать не могли, и в поруб киньте.

Мир наполняла тишина. То была не живая тишина леса с шорохами, шелестом, приглушёнными писками или тишь спящего дома, когда то сверчок цвиркнет, то всхрапнёт кто во сне… То была мёртвая тишина. Такая тишина обволакивала, когда мальцом накупается в Песчанке до посинения, вода зальётся в нос, уши и закроет все звуки. Сунув мизинец в ухо, скачет на одной ножке, пока звуки не вернутся. Мёртвая вязкая тишина сочеталась с липкой темнотой, мешавшей пошевелиться, двинуть рукой или ногой. Нигде ни один проблеск не привлекал взгляда. Лишь высоко-высоко голубоватым светлячком помаргивала одна-разъединственная звёздочка. Голован сунул палец в ухо, непроизвольно коснулся ладонью щеки. Щека оказалась почему-то липкой. Тело тотчас же наполнилось болью, вызвавшей вскрик, напугавшей своей необъяснимостью. Так продолжалась недолго, боль вернула память, и парень всё вспомнил. Как воткнул рогатину в брюхо боярскому холую, как катали его потом по земле, пинали, топтали, и более уж ничего не помнил. «Так я в порубе, – догадался и тут же всполошился: – А где ж отец? Неужто насмерть забили?» Но нет, рядом лежал кто-то живой. Окончательно придя в себя, различил прерывистое, со всхлипами дыхание. Голован встал на колени, протянув руки, потрогал полуживое тело. Дыхание изменилось, человек сел. Отцовский голос спросил:

– Это ты, Голован?

– Я, отец.

Посидели молча. Голован молвил:

– Водицы бы испить.

Желан ничего не ответил – где её, воду, взять? – потом спросил:

– Рогатину давно приготовил?

Отцовский голос звучал без укора. Сын виновато объяснил:

– Давно. Всё случая не было. Не знал, как измыслить, чтоб наверняка рассчитаться. Я сам хотел, вас с Житовием не думал впутывать.

– Ништо. Про то не виноваться. Кости целы? – спросил Желан.