Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века

– Да вроде целы. Десница только едва подымается.

Желан ощупал руку сына.

– Зашибли видать шибко. Кость-от цела, и то ладно.

– Что с нами сделают?

– Кто его знает? Коли сразу не прибили, на княжий суд в Киев погонят.

– Когда погонят? Я и не добреду до Киева.

– Оклемаешься. Одних кто погонит? Мыто повезут, тогда и погонят. Насидимся ещё до морозов.

Дыра в крышке поруба, в которую заглядывала голубоватая звезда, помутнела. Узники задремали. Днём головников выпустили на волю. Вначале поизгалялись, но таки выпустили. Дали по краюшке чёрствого-пречёрствого хлеба, луковице, черпаку воды. Едва поели, погнали назад. Голован не мог надышаться, наглядеться, тяжко было после вольного воздуха спускаться в смрадную склизкую яму.

В порубе выбрал позу поудобней, устроился полулёжа, боль притихла. День тянулся скучно. Отец молчал, сидел, свесив голову. Голован пробовал заговорить, тот не отвечал, потом обронил:

– Людей мы побили, сынок. Грех то.

– Да как же побили? Мы ж не татьбу учинили, за Заринку мстили.

– Так-то оно так. Да как людям в глаза посмотрим? Что про нас люди думают?

Отцовские думы непонятны были молодому парню. Око за око, зуб за зуб. О чём размышлять?

На следующий день наведалась Гудиша. Принесла хлеба, репы, луку, горшок каши. Поглядела на лохмотья, едва прикрывавшие тело сына и внука, посиневшую шею Голована, заплывший глаз Желана, покачала головой.

– Завтра одёжу принесу, примочек от Зоряны.

Голован шмыгнул.

– Сукмяницу принеси или хоть востолы кусок. На гнилой соломе сидим, хуже свиней. Подстелить под себя нечего.

Гудиша присела на колоду, пригорюнилась, принялась обсказывать домашние новости.

– Житовий с Млавой с молотьбой управляются. Цеп у Житовия к рукам прикипел. У Любавы молоко пропало. От коровьего малец животом мается, а она с ним. Никакого спокоя нет. Зоряна приходит, помогает, сказывала – должно полегчать малому. Настой давала пить с тряпицы. Как побили вы тех поганцев, Жидята с Горюном коршунами налетели. Грозились избу сжечь. Житовия изволтузили, и Млаве досталось ни за что ни про что. Ну, тут наши ольшанские мужики набежали, шуганули поганцев. Чюдин Жидяту так оглоблей приветил, думали, пришиб. Ан нет, очухался. Вот у ей, Любавы-то, молоко с испугу и пропало. Вот чё творят-то! Мы ить не обели боярские, не сироты. Должны боярину мыто, дак ты бери, что рядом установили, а изгаляться по какому праву? – посидела, посмотрела жалостливо. – Ладно, пойду я. Завтра одёжу принесу, поесть чего.

Пришла Гудиша, как обещала. Едомого принесла полную сумку, едва дотащила. Опять смотрела жалостливо. Не евшие со вчерашнего дня узники набросились на кашу.

– Я вам поболе принесла. Ноги болят, сынок. Не могу каждый день ходить. Ты не печалься, перебьёмся как-нито. Житовий ворочает за троих, и Любава помогает. Малому вправду полегчало, спит сердешный. Оздоровила Зоряна мальца. А сёдни полон двор у нас. Здрав с Купавой пришли, братовья Любавины. Молотят в четыре цепа. Купава с Любавой веют, Млава муку мелет. Не печалься, проживём, – пожевала сухими губами, вздохнула. – А мир, сынок, за вас стоит. Не головники вы, а местьники, так мужики меж собой толкуют.

От материнских слов полегчало на душе у Желана. Запал после кровавой стычки прошёл, навалились думы. Впереди княжий суд. Но что ему князь? Князь судит по своей правде, у мира правда своя. Жить-то в миру, не с князем. Как, убив человека, в глаза людям смотреть станет? Но мир признал за ним право кровавой мести. Людие понимали, не из пустой брани с сыном за рогатину взялись, за дочь и сестру мстили. Да и думу, видать, имели. У самих дочери есть, укорот не дать – расповадятся боярские холуи.

– Талец, – продолжала Гудиша, – сказывают, помрёт к ночи. Никого не признаёт, ноги отнялись, и дух от него сильно чижёлый идёт.

– Туда ему и дорога, – проворчал Голован.

– Эт-та чё такое? Кто позволил головников из поруба выпускать?

Олович, все эти дни окружённый заботами жены и челяди, охавший на постели, окончательно оклемался, выбрался оглядеть заброшенное хозяйство. Лодыри-холопы рады-радёшеньки остаться без присмотра, а тут ещё вона что! Узники не томятся в сырой яме. Посиживают вольно, да ещё едят от пуза.

– А ты, карга старая, чего тут делаешь? А ну иди отсель, да чтоб я тебя не видал здесь боле!

У рассвирепевшего огнищанина ажно лицо побагровело, слюна от злости изо рта полетела. Того и гляди, как взъярённый бык, стопчет.

– Ах ты поганец! – Гудиша, озлобившись на угрозы, резво вскочила на больные ноги, замахнулась клюкой. – Это я-то карга? Почто не даёшь матери с сыном перемолвиться? Ай у самого матери нет? Ай самого не мать родила, а сука шелудивая под забором принесла?

Олович попятился.

– Уймись, старая! Велю – ноги переломают, и тебе, и выбл… твоим. Иди отсель!

Желан поднялся, кивнул сыну, тот проворно собрал съестное в суму, прибрал одёжу, востолу.

– Ладно, мама, иди до дома. Не печалься о нас, сдюжим. Ноги оздоровят, приходи.

Наведалась Гудиша через седмицу, да зря ноги била. Ни ей, ни Млаве Олович не позволил видеться с родными. Съестное велел отобрать и собакам кинуть. На волю узников выпускали дважды в день – в заход сбегать. Скудную еду и то, как свиньям, в яму кидали. Потянулись нудные дни заточения, одолевали вши, сырость, смрад.

В душе Олович был даже рад свершившейся мести. Со смертью Талеца и Ляшка никто не мог поведать ни о пожаре Ольшанки, ни о несчастьях, преследовавших Дубравку.

Нудьга смертная оказаться горячему семнадцатилетнему парню в заточении. День-деньской сидмя сидеть, умом тронуться можно, и так каждый день. Одно занятие – вшей давить. Хоть бы на работу какую выгоняли, всё б веселей время шло. Голован порой даже обелю завидовал, что жернов в мукомольне вертит. Уж раз, и другой, и третий стены пядью промеривал, венцы пересчитал, каждый сучок, щель рассмотрел, да молодой пытливый ум настоящее занятие требовал. Венцы считать да сучки рассматривать для ума – что мелица для живота вместо хлеба.

– Почто так, – спрашивал сын, – Триглаву молимся, а Дажьбоговы внуки? Сварог старший над богами, а в Киеве в святилище, люди сказывали, Перун с серебряной главой, золотыми усами главным над богами стоит. Сварога-то в святилище и вовсе нет. И боярские толкуют, Перуна, мол, над всеми богами почитать надобно.

Желан только в затылке скрёб, не знал, что и ответить. Как волхвы учили, тех богов и славил: за трапезой – Дажьбога, на Новый год, в конце студеня и начале просинца – Рода и Коляду, в начале кресеня – Ярилу, на солнцеворот – Купалу, в червне – Перуна, на жатву – Велеса.

– Какого бога славить, волхвы ведают. Мы людины, нас про богов волхвы учат. Кого велят, того и славим. Дажьбоговы внуки мы, так сызмальства учили. Волхвы сказывают, так сам Сварог повелел. Сварог нам Правь дал и велел Дажьбога во всём слушать. Дажьбог Прави учит, и глядит, чтоб Правь не нарушали. А Перун? То княжий да боярский защитник, не наш, не простых людинов, так я мыслю. Как шёл из Городни домой, как Заринку искал, пытал богов, почто так содеялось, почто князь непотребства творит? Перун на мои слова родию метнул. Попервах думал, на князя серчает, а теперь так мыслю, то он мне знак дал, чтоб на князя хулу не возводил. Князь, вишь, ему капь с серебряной главой да золотыми усами велел поставить. Кинь то из головы. Богами волхвы ведают, мы смерды, мы хлеб растим.