Ефим Гальперин - Бешенство подонка

Петроград. Палуба крейсера «Аврора».

День.

Моросит дождь. Антонов-Овсеенко в сопровождении адъютанта – огромного матроса – ходит по палубе. Спотыкается о доски. Чертыхается. Кричит в глубину кубрика:

– Эй! Есть кто живой на этой консервной банке?!

Появляется закопченный, в промасленном комбинезоне матрос с большой масленкой в руках. Это комиссар Белышев. Докладывает:

– Матрос первой статьи, машинист Белышев! Комиссар крейсера!

– Как комиссар!? – Антонов-Овсеенко поправляет очки, вглядывается, – А! Ну да! Вспомнил! Я же тебя дня два тому назад назначал. Правильно? Где капитан?

– Отъехали. Обедать. До затрева…

– Команда?

– По городу шастают.

– Стрелять из пушки умеешь?

– Никак нет. Я ж при машинах. Это… Белышев кричит в глубину кубрика: – Евдоким!

– Ты чего, Саня, разорался?! – На палубу вываливается раздраженный матрос. Это комендор Огнев. Тут он видит офицера. А еще больше пугается огромного матроса за его спиной. Натягивает бескозырку на белобрысую голову. Вытягивается во фронт. Докладывает, шмыгая носом – Матрос первой статьи, комендор Огнев.

Антонов-Овсеенко показывает на орудия главного калибра на верхней палубе.

– Эти пушки стреляют?

– Никак нет! Усе без затворов. К следующему лету если…

– А что-нибудь на этом сраном крейсере стрелять может?!

– А вон…

Комендор Огнев ведет их к носовой пушке и шмыгая носом:

– Пушка системы Кане… Калибр шесть дюймов. Тип затвора…

– Значит, завтра утром она может выстрелить?

– Могёт. Чего ж нет.

– Ну, значит, из нее будем стрелять!

– Никак нет! Не получится.

– Почему?!

– Так, это… Ремонт, он и есть ремонт. На судне и патрона сейчас не найдешь. А тут вы хотите снаряд к такой пушке… – он утирает нос рукавом бушлата, – Простите, простуженный я.

Антонов-Овсеенко поворачивается к адъютанту – огромному матросу.

– Кровь с носа! Чтобы до вечера были снаряды! Холостые! – и уже к Огневу: – И дюжину! Беглым огнем! Шарах-шарах…

– Никак нет! Не получится.

– Что не получится?! – орет Антонов-Овсеенко. – Заладил себе «никак нет, никак нет»!

– «Беглым» не получится! На это упражнение команда комендоров должна быть восемь человек. А я один.

– Хер с ним. Не беглым. – Антонов-Овсеенко смотрит на город в сетке дождя, – Эх, жалко! Иоффе сказал холостыми стрелять. А я бы, бля… – он грозит городу кулаком, поворачивается к комиссару Белышеву и орет: – Короче! Ты, комиссар! – тычет ему под нос свои карманные часы. – Заруби на носу! Завтра. Утром! В девять ноль-ноль «Огонь!» Понял?! Дюжину! И не сомневайся, снаряды будут!

– Так точно! – вытягиваются в струнку комиссар Белышев и комендор Огнев.

От крейсера по набережной отъезжает кавалькада Антонова-Овсеенко. Броневик впереди, броневик позади. В середине два грузовика моряков и легковой автомобиль с «самим».

Комиссар Белышев и комендор Огнев провожают кавалькаду уважительными взглядами.

Петроград. Министерство иностранных дел.

Кабинет министра. День.

Терещенко на английском языке проводит пресс-конференцию для иностранных журналистов. Среди них Джон Рид и его боевая подруга Луиза Брайант.

– Надеюсь, я ответил на все вопросы и теперь хочу… Внимание, господа! Для меня пресса – это мощный инструмент воздействия на сознание людей. И я надеюсь, что с вашей помощью мы сможем донести миру… – Терещенко решительно раскрывает папку, чтобы предъявить журналистам документы, но дело портит разбитной Джон Рид:

– Простите, мистер Терещенко, мой вопрос, – озорно подмигивая коллегам, говорит он, – А вам приходилось когда-нибудь видеть Ленина? Я уже здесь второй месяц. Много слышал о нем. Бла-бла-бла. Никогда не видел. Может это миф? Как у вас русских детей пугают… Это… «Бабай придет!».

Журналисты смеются.

– К сожалению, такой человек есть, – Терещенко решительно складывает документы обратно в папку. Застегивает ее, резко встаёт: – Всё! На этом я заканчиваю нашу пресс-конференцию. До свиданья! Следующая наша встреча будет через два дня в это же время и здесь же.

– А вы уверены в этом, мистер Терещенко? – продолжает ёрничать Джон Рид.

– В чем?

– Что через два дня вы будете здесь?!

– Уверен! – зло отвечает Терещенко.

Журналисты весело вываливаются в коридор.

Пустой кабинет. Терещенко сидит за столом в оцепенении. Входит Рутенберг:

– День добрый, Михаил Иванович. Ну, какая реакция? Я надеюсь, вы предъявили бумаги послам, журналистам!

– Не предъявил, – тихо произносит Терещенко.

– Почему!?

Терещенко поднимает голову. Долго, пронзительно смотрит на Рутенберга.

Неожиданно вскакивает и бросает в Рутенберга пресс-папье. Увесистая малахитовая штуковина пролетает мимо.

Терещенко набрасывается на Рутенберга. Трясет его и кричит истерично в лицо:

– Что вы здесь делаете, еврей?! Жид! Христопродавцы! Слетелись вороны! Со всех концов мира!

Рутенберг бьет в ответ. Они падают и продолжают друг друга тузить, перекатываясь по полу. Терещенко всё время орет в лицо Рутенбергу:

– Учуяли падаль! Налетели! Да-да! Я тоже нездешний! Но я хоть не рвать кусок! Не брать! Я давать! Давать!

Они закатываются под стол.

В кабинет на крики влетает поручик Чистяков.

На полу, уже успокоившись, сидят помятые Терещенко и Рутенберг. Тяжело дышат.

– Всё нормально, Чистяков, голубчик, – Терещенко переводит дыхание. – Идите, пожалуйста.

Удивленный Чистяков выходит.

– Какую иудейскую молитву вы более всего пользуете, Петр Моисеевич?

Рутенберг произносит фразу. Сначала на иврите, потом переводит:

– «Прости меня, Господи! Ибо не ведаю, что творю».

– «Не ведаю»… Я провел сегодня день удивительно бездарно. Встретился с тремя послами. Потом пресс-конференция со сраными иностранными журналистами. Ах, да, потрахался с… В общем был трах. Хотя ведь давал себе зарок больше с ней не…

– Почему?

– Ну, как бы вам сказать… Не люблю, когда не я, а меня трахают. Вообще, сумасшедший дом. Военный министр Верховский заикнулся о заключении мира с Германией.

– Действительно, сумасшедший дом. Мир надо было заключать года два назад. Да, вообще, лучше было не лезть в эту бойню. Так почему вы не предъявили никому документы?

– Потому, что они все бляди! Им просто нужно что-нибудь жареное. Это наше внутреннее дело! Мы сами справимся. И потом… Бьюкенен похож на ворона. И все эти оголтелые журналисты – воронье. Все собрались у тела тяжело больного. Все ждут с радостью смерти! «Пусть этот большой дредноут с названием «Россия» утонет». Это сказал сука Бьюкенен в разговоре с французским послом! Мне донесли…

Молчат.

– Душа болит, – тихо произносит Терещенко. – Что делать?