Константин Гурьев - Спасти или уничтожить

На следующий вопрос Молотова ответил так же просто: есть проблемы. Немцы одолели требованиями выявлять и передавать им военных, полицейских, жандармов, а особенно тех, кто служил в разведке. Мотивируют это необходимостью бороться с заговорами и диверсиями.

— И как? Выдаете? — поинтересовался Молотов.

— Нет! Не выдаем! — слегка повысил голос Берия и пояснил: — От этих людей немцы получат информацию, которая вполне может быть использована позднее.

Уточнять не стал, полагая, что такое Молотов и сам должен был бы понимать.

Молотов спокойным тоном задал следующий вопрос:

— Они запросы делают по конкретным фамилиям или «вообще»?

— И так, и этак, товарищ Молотов, — ответил Берия.

— И как мотивируете отказы? — не унимался Молотов.

— Если запрос по имени, то отвечаем, что в настоящее время в отношении именно этого лица ведется следствие. Если «вообще», просим четко определить круг вопросов, максимально их конкретизировать, — сказал Берия и хотел уже спросить о причинах такого интереса, но услышал в трубке легкий хохоток.

— Это хорошо, — пояснил Молотов. — В том смысле хорошо, товарищ Берия, что тут смыкаются две проблемы и решение обеих упрощается.

— Не совсем понимаю вас, товарищ Молотов, — признался Берия.

— Сейчас поясню. Во-первых, как вы знаете, в последние месяцы наши дипломаты часто сообщают о том, что к полякам, оказавшимся на нашей территории после присоединения, проявляют особый интерес. Дипломаты, с которыми приходится встречаться и обсуждать какие-либо вопросы, все чаще спрашивают об основаниях, по которым мы удерживаем этих людей насильно. Эти люди, поясняют они, не воевали против вас, вы не вели военных действий против Польши, следовательно, не могли брать их в плен. Таким образом, возникает проблема, требующая международно-правового решения, и во многих случаях давление носит характер широкого наступления на наших дипломатов, а это мешает им решать иные первоочередные задачи, которые перед ними ставит НКИД.

Молотов замолчал, кажется, закуривая. Потом продолжил:

— Теперь, так сказать, во-вторых. Германия уже несколько раз прозрачно намекала на то, что удержание на нашей территории польских военных специалистов, хорошо знающих приграничные территории, ныне принадлежащие Германии, могли бы быть использованы при разработке планов ведения военных действий на этих самых территориях. Кто и для чего может разрабатывать такие планы, немцы, конечно, не говорят, улыбаются при этом, будто обсуждают шутку, но сути дела это не меняет, понимаете, товарищ Берия?

— Да, товарищ Молотов, это верно. Однако мы будем категорически возражать против выдачи тех, кого выявили как врагов и преступников.

Молотов снова усмехнулся:

— Так вопрос никто не ставит и ставить не будет, товарищ Берия. Но я предлагаю обдумать вариант, когда мы сможем отдать часть этих людей, чтобы снять вопросы. Ну, хотя бы подавляющую их часть. Собственно, я потому и позвонил, что по нашему-то ведомству эти персоны никак не проходят, а только по вашему, да, может быть, по наркомату обороны. Вы, Лаврентий Павлович, обдумайте не спеша вот какую схему: вы, как нарком внутренних дел, в ведении которого все эти события, напрямую запрашиваете список тех, кто интересует немцев. При этом вы заранее предупреждаете, что из списков будут исключены те, кто уже выявлен как враг Советского Союза, обвиненный в преступлениях, те, кто уже осужден и отбывает срок, и те, с кого еще не сняты подозрения. Понимаете?

Берия помолчал. Молотов изложил в нескольких словах гениально простую схему: поставить такие условия, при которых отбор будет проводиться только нами и только по нашим правилам. И уж, конечно, ни одна фигура, которая могла бы деятельно помочь в разработке планов на советской границе, никуда отпущена не будет.

Потом сказал:

— Ну, собственно говоря, Вячеслав Михайлович, я и так знал, что ваш подпольный стаж гораздо больше моего.

Молотов коротко хохотнул.

Именно после этого разговора ведомство Берии и начало работу по подготовке передачи поляков немцам. Схема, предложенная Молотовым, была уточнена, и в первом своем запросе ограничений не имела. Просто, мол, на основании прежних обращений уточните, кого хотите получить? Немцы прислали список тысяч на сорок имен. Его месяц обрабатывали, а потом и ответили так, как предлагал товарищ Молотов, поделив всех на пять групп. Немцы, конечно, в амбиции: дескать, сами же предложили. А НКВД отвечает: так заключенных-то мы вам передать не можем, нет таких оснований. Подследственных передать также не можем, самим нужны.

Немцы снова в амбиции, а им еще раз вежливо: готовы задать подследственным и вопросы, которые вас интересуют.

А вдогонку уж и вовсе: в некоторых случаях готовы допустить ваших следователей до участия в допросах. Но! Исключительно, идя навстречу, и только в случае доказанной заинтересованности, а не то, чтобы поглазеть на него или, того хуже, в морду ему заехать.

Однако, как ни сильны бюрократические традиции в обеих странах, к середине весны сорокового года списки были согласованы. Берии и Меркулову удалось в почти двадцать пять тысяч человек, готовящихся к передаче, внедрить несколько десятков тех, кто понесет информацию ложную. Ложную, но очень хорошо составленную, продуманную так, что проверить ее толком-то почти невозможно.

А что это значит?

А это значит, что в планы немцев будут внесены шероховатости. Пусть крохотные, но помехи! Если хоть одну жизнь спасет такая шероховатость — уже хорошо!

Передачу осуществляли в начале апреля семью партиями, собранными из разных лагерей. Передавали по актам, по спискам, просмотрев все досконально!

Когда все закончилось, Берия вздохнул облегченно.

Рассвирепел он только тогда, когда выяснилось, что все документы по этим передачам так и лежали в Белоруссии, хотя, по отчетам, давно уже были в Москве.

Рассвирепел, потому что понимал, что может произойти, если факт передачи двадцати пяти тысяч человек полякам не будет подтвержден документально.

Потому и требовал, чтобы землю носом рыли!

Премьер-министр его величества Уильям Спенсер Черчилль устало плюхнулся в кресло, верный своему правилу «не надо стоять, если есть возможность сесть». Несколько раз пыхнул сигарой, наслаждаясь ароматом табачного дыма, развалился в кресле, отгоняя недовольство, вызванное тем, что нельзя применить вторую часть правила «не надо сидеть, если есть возможность лечь», а лечь было нельзя, ибо с минуты на минуту в кабинет войдет Энтони Иден, министр иностранных дел, настоящий денди и, как утверждали многие, любимчик премьера.

Насчет «любимчика», конечно, врали! Премьер никого не смог бы назвать любимчиком, если бы кто-то осмелился задать такой вопрос. Однако некоторое благоволение к Идену он испытывал. Ему нравилось наблюдать, как Иден, порой надеясь, что делает это незаметно, бросал взгляды на Черчилля, выискивая признаки одобрения.