Сергей Сержпинский - Снайпер-инструктор

На одной из улиц, мы наблюдали забавный случай. По дороге шёл пьяный солдат с клеткой канарейки в одной руке и с бутылкой вина в другой руке. На голове у него была шляпа-цилиндр. Навстречу по улице ехала легковая машина с открытым верхом, на которой сидели советские офицеры. Увидев пьяного солдата, старший офицер велел остановиться, и вышел из автомашины, расстёгивая кобуру пистолета. На его брюках все увидели ярко красные лампасы. В толпе, стоявших на улице военных, я услышал возгласы: «Да это же маршал Василевский!» Солдат всё понял и вытянулся по стойке смирно.

– Кто такой? – строго спросил Василевский.

Солдат не растерялся и выпалил:

– Русский Иван за границей!

Стоявшие вокруг военные засмеялись, маршал тоже засмеялся, сел в машину, и она поехала дальше.

В центре Кёнигсберга трудно было найти место для отдыха. Большинство дивизий отвели на окраины, где больше сохранилось уцелевших домов. Там советские солдаты отсыпались. Пока мы шли по городу, то видели на стенах фашистские агитационные плакаты: «Храбрость и доблесть», «лучше смерть, чем Сибирь!» Фашисты пугали свой народ, что коммунисты вывезут немцев в Сибирь.

Всю ночь при свете прожекторов и автомобильных фар, шли по одним улицам советские дивизии, по другим бесконечные колонны пленных. Был издан приказ, чтобы из города все вышли, оставили только сапёров. Они должны были навести в Кёнигсберге порядок.

Где-то за городом наша дивизия остановилась на привал. Я очень устал и хотел спать. В деревянном доме, куда зашли солдаты, мне не хватило места, и я заснул на брёвнах, валявшихся во дворе. Ночь была холодная, меня припорошило снежком. Озябнув, я проснулся, слез с брёвен и подошёл к костру. У костра солдаты мне сообщили, что мой полк ушёл. На брёвнах, под снежным одеялом, меня товарищи не заметили и не разбудили. Солдаты сказали, что полк прошёл через поле в лес. Там они будут строить землянки для себя и для прибывающего пополнения.

Неподалёку от костра, находилась палатка с красным крестом. Я плохо себя чувствовал: болела голова и горло. Наверное, простудился, когда искупался в ледяной воде Прегеля. Я зашёл в палатку, попросил у медсестры каких-нибудь пилюль от ангины, но она дала мне градусник, чтобы измерить температуру. Я сел на ящик и засунул себе под мышку холодный градусник. В палатке, на матрасах лежали раненные, некоторые стонали. При мне двоих вынесли из палатки, положили на лошадиную повозку и увезли в госпиталь.

Медсестра проверила мой градусник, температура была за сорок.

– Старшина, я направлю тебя сейчас в госпиталь, со следующим рейсом, – сказала она.

Но меня это не устраивало, я решил удрать, вышел из палатки и упал без сознания. В дивизионный лазарет-распределитель меня доставили тоже на лошади. Лазарет состоял из десятка больших двухмачтовых палаток, выгоревших на солнце. Палатки были перегружены ранеными и больными, поэтому устанавливали дополнительную палатку. Пожилой, солидный врач осмотрел меня и спросил: «Ранения или контузии были?»

– Были, но не значительные, – ответил я.

– Вот рана на руке у тебя, дружочек, загноилась, надо её вскрывать и обрабатывать йодом. И щека твоя дёргается от контузии. С этим не шутят. Быть может, оно и пройдёт, но пока с нервами твоими не всё в порядке.

Врач повернулся к медсестре, стоящей рядом и велел ей сделать мне укол. Затем он стал осматривать следующего раненого, лежащего на носилках. Этого парня привезли вместе со мной. Лицо его было землистым, а губы серыми, почти чёрными. У него в бедре застрял осколок от мины, и началась гангрена.

Врач осмотрел раненого, покачал головой и сказал, что надо его срочно оперировать. Парня унесли санитары в операционную.

На следующий день, когда я проснулся, то увидел его на соседней койке. Он чувствовал себя совсем беспомощным – не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не повернуться. Он не морщился от боли, а лишь на время закрывал глаза. Парня побрили, и он стал выглядеть моложе и симпатичнее.

Когда я выходил из палатки в туалет и вернулся назад, он обратился ко мне: «Слушай, братишка, давай поговорим».

– Давай, – согласился я.

– Ты боишься смерти? – спросил он.

– Нет, не боюсь.

– Да не может быть. Все боятся. Просто ты хочешь выглядеть храбрее других… Признайся, скажи честно, боишься?

– Правда, не боюсь, – убеждал я его. – Мне уже доводилось в Кёнигсберге умирать, и это не больно и не страшно.

Я рассказал солдату свою историю, как меня засыпало землёй рядом с воронкой от мины. После этого он мне поверил.

– Спасибо, брат, что успокоил меня. Теперь и мне будет спокойнее умирать. Скорее бы отмучиться…

В палатке находились ещё несколько металлических кроватей, на которых лежали раненые и больные. Они слышали наш разговор. Лежавший рядом со мной другой солдат, лет тридцати пяти, с папиросой во рту, вмешался в разговор и попытался успокоить моего собеседника: «Слушай, парень, не надо думать о смерти, ты будешь жить, тебе сделали операцию и всё у тебя заживёт. Вот уж мать обрадуется, когда домой приедешь…»

– Домой я уже никогда не приеду, – с горечью в голосе произнёс, тяжело раненный солдат, – я слышал разговор врачей. Они сказали, что гангрена распространяется, и жить мне осталось не долго. Врачи думали, что я не слышал.

– Всё равно, верь в спасение, молись богу, – не унимался сосед по койке.

– Как молиться, если нет сил, поднять руку.

– А ты молись в мыслях, или вслух…

Некоторое время все молчали, только в конце большой палатки кто-то стонал, всхлипывая, словно ребёнок.

– Вот я умру, и никто меня не вспомнит, кроме матери, – продолжал говорить тяжелораненый. – У меня даже нет ни одной медали. От меня на земле ни какого следа не останется, мои кости сгниют, мать тоже умрёт, и всё. Получается, что и не жил?

Я не знал, как возразить этому парню, всей душой чувствовал, что есть правильные слова, но от контузии и от высокой температуры, моя голова плохо соображала. Вместо меня хорошо сказал другой солдат, лежавший с нами в палатке:

– Мы штурмовали все вместе Кёнигсберг и взяли его. Это и есть память о нас. Конечно, имя каждого солдата в отдельности, не останется в истории, но мы единый советский народ, и это наша общая победа. Кстати, я по национальности украинец.

Когда солдат закончил говорить, сразу несколько голосов поддержали его: «Правильно… Ты точно сказал…»

На следующий день, в мучениях, тяжелораненый солдат умер.

В госпитале я пролежал неделю. За это время в нашей палатке умерли ещё двое. Очень тяжело было видеть смерть этих парней, хотя на фронте я уже всего насмотрелся.

В конце недели снова пришёл врач, осмотрел меня, и сказал, что всё нормально, здоровье моё налаживается, и скоро я поеду домой, в связи с контузией меня демобилизуют. День выдался солнечный, на улице стало тепло, как летом, и врач разрешил мне выйти из палатки без гимнастёрки, чтобы позагорать. Я вышел в брюках, раздетый по пояс, и сел на старые носилки, из которых сделали лавочку. На улице собралось много выздоравливающих пациентов госпиталя, люди радовались хорошей погоде и говорили о скорой победе. Один лейтенант, однако, высказал опасение, что у Гитлера может вскоре появиться сверхмощное оружие, поэтому надо быстрее добить его. Лейтенант служил в армейской разведке, был осведомлён обо всех проблемах, связанных с завершением войны. Теперь мне стало понятно, почему наше командование так торопится закончить войну, не жалеет ни солдат, ни техники. Ведь у фашистов уже было разработано атомное оружие. Оставалось только наладить производство. В тот период, словосочетание «атомное оружие» никто не произносил. Ещё не знали, что это такое.