Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

В 9 часов утра мы были обстреляны финнами из автоматов. Наш отряд тоже открыл огонь из винтовок и пулеметов. Перестрелка длилась до 7 часов вечера. Вечером мы по приказу командира начали отходить к озеру. При отходе на Онежском озере наш отряд был обстрелян перекрестным огнем из пулеметов, а затем и артиллерией. На озере мы отстреливаться не могли, а спешили быстро отходить. В результате обстрела многие отрядовцы были убиты и ранены. Я, будучи медсестрой, пыталась сделать перевязку раненому Гончарову и как только повернулась, чтоб достать из сумки индивидуальный пакет, получила сквозное пулевое ранение в правую грудь. После этого я сумела крикнуть, что я ранена, а что со мной было дальше, не знаю. Помню только, что через какое-то время ко мне подошел финский солдат, который схватил меня за воротник, поднял на ноги и произнес: „Русская матушка“, а второй солдат жестом руки показал мне направление, куда я должна идти. Но идти я не могла и упала на снег. Что со мной было дальше, тоже не помню. Вскоре я оказалась в финской палатке, куда меня привезли на санях. В этой палатке я увидела своих партизан: Гончарова Петра, отчества не знаю, Афанасьева Павла Васильевича и Карпина Федора (отчества не помню). Все они были ранены…

В палатке нам сделали перевязку и через час отправили на санях по озеру.

На следующий день, т. е. 28 апреля 1942 года, я была доставлена в госпиталь, расположенный в помещении бывшей больницы вблизи одной деревни, названия которой я не знаю.

В этом госпитале я находилась 15 дней и все время помещалась в палате одна. В соседней палате втроем помещались Афанасьев, Гончаров и Карпин.

11 мая 1942 года мы все четверо были увезены на машине, доставлены 13 мая в медвежьегорский лагерь военнопленных и помещены в лагерный лазарет.

В больнице лагеря я пролежала еще целый месяц, т. к. у меня было прострелено правое легкое.

Меня лечил доктор Раковский, он же начальник лагерного госпиталя. Когда он узнал, что я медсестра, то несколько раз говорил, что будет просить администрацию лагеря о том, чтобы меня после выздоровления оставили работать при госпитале. При этом он объяснял, что если я останусь, то мне будет лучше, т. к. в этом лагере я была только одна, и, по его словам, мужчины не будут меня обижать, а в противном случае меня отправят в женский лагерь, и мне там будет хуже. Я была согласна с доводами Раковского.

Перед полным излечением Раковский мне сказал, что я оставлена работать при санчасти лагеря. Официального какого-либо оформления не было.

За время пребывания в финском плену я допрашивалась три раза. Первый раз — в финском госпитале, на третий или четвертый день моего прибытия. Допрос производился в палате, в которой я лежала.

Допрашивал меня военный, финн, умевший разговаривать по-русски. Полагаю, что это был офицер, но были ли у него какие-либо знаки различия, сейчас не помню. Этот офицер задал мне несколько вопросов: фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения, кто родители, национальность, партийность, номер партизанского отряда и куда сообщить, если со мной что-либо случится.

На все вопросы я отвечала правильно, за исключением партийности, назвалась беспартийной. Все мои ответы были записаны на небольшой карточке, которой я не подписывала. С этой карточкой я была направлена в лагерь.

Второй раз я допрашивалась в лагере на третий день после прибытия. Допрос производился в „комнате допросов“ при лагере. Допрашивал меня лейтенант-финн с одним переводчиком, фамилии их я не знаю. На этот раз допрос оформлялся протоколом. Вопросы задавались те же, что и ранее, но дополнительно интересовались подробностями о партизанской бригаде и расположении воинских частей. Спрашивали, кто командир бригады и отряда, сколько человек в бригаде и сколько женщин. Интересовались расположением бригады и условиями службы в ней, обмундированием, питанием, вооружением, транспортом, наличием коммунистов и комсомольцев. Кроме того, спрашивали о каких-то воинских частях, о которых я никогда и не слышала. О партизанском отряде и бригаде я отвечала только на некоторые вопросы, ссылаясь на то, что в отряде я недавно и участвовала только в первой операции. Фамилии командира я не знала, номер бригады („первая“) и отряда („пятый“) называла правильно. Фамилию командира отряда я не сказала, называла фамилию Орлова, который был убит. О питании и снабжении я отозвалась положительно, как и было в действительности. О партийно-комсомольской прослойке я ничего не рассказала по мотивам того, что я беспартийная, в отряде недавно, на собрания партийно-комсомольского актива не хожу.

На этом допрос был закончен, и я была отправлена обратно в палату лагерного госпиталя.

Спустя дня два или три, утром, вызвали на допрос Гончарова и Афанасьева, находившихся тоже на излечении в лагерном госпитале. В тот же день, под вечер, лейтенант и переводчик привели с допроса Гончарова, зашли втроем ко мне в палату, где Гончаров, обращаясь ко мне, сказал: „Вызовут на допрос, рассказывай все, что знаешь, иначе будут пытать“. На это я отвечала, что я уже рассказала все то, о чем знала. Афанасьев по какой-то причине с допроса не вернулся.

После предупреждения Гончарова переводчик предложил мне собираться, не объясняя куда и зачем. Одевшись, я вышла из госпиталя, а вслед за мной лейтенант и переводчик. Около крыльца стояла автомашина (автобус), в которую посадили меня, сюда же сел и переводчик, а лейтенант сел в кабину или, вернее, за руль и сам повел машину, шофера не было.

В пути переводчик спрашивал, знаю ли я, куда меня везут, знаю ли я карела Афанасьева и где он находится. На эти вопросы я ответила отрицательно. Переводчик с иронией объяснил, что карела Афанасьева уже расстреляли и меня везут туда же.

Мы проехали весь город Медвежьегорск, пересекли железную дорогу. Высадили меня на горе, около одинокого дома, а затем поместили в нежилую комнату. Лейтенант куда-то ушел, а переводчик затопил печку, потом досками забил окна, закрыл меня на ключ и тоже куда-то пропал.

В полночь финский солдат принес мне кружку чаю и две галеты, поставил на стол, что-то сказал по-фински и вышел, снова закрыв меня на ключ. Выпив чаю, я села на кровать, но спать не могла, так как ждала расстрела.

Утром, часов в 8—9, ко мне в комнату зашел тот же лейтенант и с ним еще один офицер, хорошо владевший русским языком. Он начал задавать мне вопросы, аналогичные предыдущим, на которые я отвечала так же, как и ранее. После этого лейтенант-финн стал угрожать мне револьвером, жестами показывая, что меня расстреляют. Он направлял мне пистолет в лоб и рот, а русский или, вернее, тот, который разговаривал по-русски, все успокаивал меня: „Говорите все, и ничего не будет“… я показывала все так же, как и на предыдущем допросе, т. е. мотивировала тем, что я недавно в отряде и ничего не знаю.