Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

После этой процедуры нас всех развели по разным землянкам. В этих полевых условиях и проходили первые допросы. Сколько они продолжались (два-три дня), точно не помню. Запомнились только последние минуты моего допроса.

Офицер, допрашивавший меня, сказал, что я напрасно не признаюсь, что нас послала финская разведка, мои товарищи все признались, что их нынче увезут, а меня еще будут допрашивать. Тут же поступил приказ офицеру вести меня к машине, в которой уже сидели все члены нашей группы.

Как развивались события дальше, Вы уже знаете…

В последний раз с Черновым, Яковлевым и Каммоненом мы всей группой ехали в одной машине после первых допросов в дивизионной контрразведке.

В Беломорск на следующий день нас привезли только троих — Шаманину, Комлева и меня. Это было в начале июля 1943 г.

В конце августа поездом из Беломорска нас доставили в Череповец. Из-за карантина Череповец нас не принял. Тогда нас направили в Сталиногорск (ныне Новомосковск), в спецлагерь (так, кажется).

Здесь нас распределили по разным местам. Меня направили в город Донской Тульской области, где я работал в шахте, познал все виды шахтных работ, начиная с откатчика вагонеток. Позже меня перевели на шахту в Сталиногорск, где я пробыл до сентября 1945 года. За время пребывания в лагере мы проходили установленную проверку. Срок проверки, установленный военными законами страны, не должен превышать шести месяцев. На наш вопрос: „Когда же закончится проверка?“ — нам отвечали: „Проверка закончена, но здесь кому-то нужно работать“.

В сентябре 1945 года мне выдали документы, освободили из лагеря, но без права выезда за пределы административного района. Только в конце марта 1946 года я получил разрешение на выезд в свой родной город Тамбов.

Возвращение в родные места еще не означало, что все пройденное осталось позади. О прошлом мне напоминали во многих организациях и учреждениях довольно долго, вплоть до семидесятых годов. Но я не ожесточился. „Погода“ стала улучшаться после первых выступлений Сергея Сергеевича Смирнова в печати, по радио и телевидению по теме „Никто не забыт, ничто не забыто“…

В 1958 году, работая водителем троллейбуса в Тамбове, я поступил на заочное обучение в Саратовский экономический институт.

В 1963 году я закончил этот институт и через месяц перешел на работу в электромонтажное управление на должность старшего инженера-экономиста. Через два года стал начальником планового отдела этого управления и работал там до ухода на пенсию в мае 1976 года.

Теперь о Грябине.

В медвежьегорский лагерь меня привезли весной 1942 года из лесного лагеря дистрофиком. Долгое время я находился на излечении в санчасти этого лагеря. Летом 1942 года в этот лагерь привезли Миронова Ивана. Его поместили в отдельный бокс отдельного барака. Позже мы узнали, что он Алексей Грябин и попал в плен из партизанского отряда, кажется, раненым. Грябин никакими привилегиями в лагере не пользовался — финны партизан не баловали.

Вы просите написать мне суждение — на чем были основаны подозрения против Каммонена, Чернова и Яковлева.

Каммонен Тойво Федорович по национальности финн, Чернов Георгий Андреевич и Яковлев Иван Владимирович — карелы. Все они, правда в разной степени, владели финским языком. На мой взгляд, это был первый повод для подозрения к ним офицеров контрразведки.

Чернов иногда использовался как переводчик в зоне лагеря, Каммонен — как переводчик при штабе охраны лагеря. Это второй и, пожалуй, главный повод. Других поводов для недоверия к ним я не нахожу. Их отношения с товарищами по лагерю были всегда именно товарищескими.

Из Вашего письма я узнал о гибели наших ребят в Паданах, о смерти Каммонена. Это тяжелая правда жизни.

Одновременно с Вашим я получил второе письмо от Комлева Николая Ивановича, а на следующий день — от Надежды Евгеньевны. Как видите, у меня уже установилась переписка с моими товарищами, о которых я ничего не знал почти сорок четыре года.

Я благодарю Вас за то, что Вы помогли установить эту переписку, узнать судьбу других моих товарищей после 1943 г. Где-то Чернов, Яковлев? Как сложилась их судьба?»

21 августа 1987 года газета «Известия» напечатала большую публицистическую статью Э. Максимовой «Живым и мертвым», которая посвящена двум горьким несправедливостям, оставшимся со времен войны, — нашему обидному равнодушию к судьбам «пропавших без вести» и предвзятому, оскорбительно недоверчивому отношению к людям, побывавшим во вражеском плену.

Статья вызвала многочисленные отклики. И ветераны, и представители молодого поколения проникновенно благодарили автора и газету — наконец-то в открытую и решительно сказано то, что на протяжении десятилетий жило в их душах немым укором совести.

Среди опубликованных откликов на статью встречались и такие, которые как бы возвращали нас к печальному, принесшему так много бед, жестокому догматизму времен культа личности. Почтенный генерал, председатель Ленинградского совета ветеранов войны и труда Д. Медведев свое несогласие со статьей обосновывает тем, что есть якобы разница между мужеством человека, проявленным в бою, и мужеством в условиях плена.

«Даже если он мужественно перенес плен — это уже другое мужество, вынужденное», — утверждает генерал, подразумевая, что там оно, дескать, связано со спасением собственной жизни.

Какое алогичное и коварное заблуждение!

Разве не ясно, что тем, кто думал только о спасении жизни, никакого мужества, в благородном понимании этого слова, в плену не требовалось. Достаточно было отречься от Родины, заявить о своем согласии служить врагу, как, кстати, и поступали отщепенцы и предатели. Мужество требовалось не для спасения жизни, а для сохранения чести и достоинства советского человека. В условиях фашистского плена — это уже почти героизм, ибо выбор приходилось делать между жизнью и смертью, как и на фронте, где героизм тоже вынужденный, так как без крайней нужды, ради бахвальства и лихости, никому не придет в голову бросаться со связками гранат под гусеницы вражеского танка или закрывать грудью амбразуру дзота.

Советские бойцы и командиры, оказавшиеся в плену, — это горькая и неоспоримая реальность минувшей войны. Не пора ли нам признать, что плен был тоже неизбежной частью войны, что она, эта действительно вынужденная реальность, представляющая собой своеобразный рекорд в истории всех войн, не принесла Советской Родине ни позора, ни бесчестия в глазах других народов. Более того, она, благодаря мужеству сотен и тысяч борцов, бежавших из плена и сражавшихся в рядах сил сопротивления и партизан, возвысила достоинство советского человека среди населения Италии и Норвегии, Франции и Югославии, Польши и Бельгии.