Григорий Полянкер - Старый Сантос и его потомки

Восемь детей было у него, и они в самом деле не переедали. Лишней рубахи не имели. Но он этого не принимал близко к сердцу. По природе был веселым, жизнерадостным, добродушным и отзывчивым и больше ценил веселую шутку или хорошую песню, чем лишнюю копейку.

Он каждому что-нибудь чинил, мастерил, и все были уверены, что работа будет сделана вовремя и аккуратно, да и плату за работу Мейлех Мазур не очень-то требовал. Ему можно было заплатить позже, а это «позже» могло длиться годами… Можно было и вовсе не платить. Он никогда на такие мелочи не обижался.

Хотя ему уже бог знает сколько лет от роду, это еще вовсе не означает, что он стар. Еще и сейчас он может осилить, побороть самого сильного парня. Еще и теперь, если возьмет под уздечку коня, тот не вырвется. А если пожмет вам руку, ладонь и пальцы тут же онемеют…

Крепко сбитый старик, с темными умными глазами, спрятанными под седыми клочковатыми бровями, он был красив. Сухощавое, коричневое от загара, мужественное, всегда выбритое лицо и седоватые усы молодили его, а добродушная усмешка придавала ему какое-то обаяние. Он шагал твердым солдатским шагом, чуть вразвалку.

Попробуйте спросить у него, как он дожил до такого почтенного возраста и продолжает чувствовать себя таким бодрым и крепким, Мейлех хитро поведет бровями и ответит:

— А почему вы у меня спрашиваете?

Старик затягивается едким самосадом, дым от которого, пожалуй, может убить быка, задумывается на минутку и тут же продолжает:

— Очень легкую жизнь прожил старый Мейлех Мазур, потому-то он такой сильный!.. Досталось мне, особенно на фронте, при царе-императоре. Да… Есть такие людишки, которые меряют всех на один аршин и стригут всех под одну гребенку. Они выдумывают о нас всякие небылицы… Льют грязь на нас — да еще как! А за что, спрашиваю?! За что?.. Вот взгляните только на один наш поселок, на Ружицу. Не очень много у нас народу. Правда? И что же? Старый Меер Шпигель потерял ногу в Порт-Артуре еще в русско-японскую войну. Лейбуш, наш портной, вернулся из Восточной Пруссии без обеих рук. Да разве всех перечислишь?! А я разве мало гнил в окопах в Пруссии, а потом в мерзких болотах, обливаясь кровью? И только чудом остался жив. Сколько их у нас, солдат-калек, которые, когда их призвали, защищали отечество? А сколько ребят было у Буденного, Котовского, Примакова!

Да… Чурай, этот забулдыга и вор, когда напивается, как сатана, начинает орать… Мы ему, видите ли, не нравимся… Ну, поди поговори с ним, с таким, когда в его жилах течет не кровь, а самогон-первак. Докажи ему, что на этой земле трудились еще наши прадеды, эту землю мы своей кровью и потом оросили и она нам дороже жизни… Но что ты с таким будешь толковать, когда он света божьего не видит за бутылкой… Даже к родной матери, к жене относится, как самый последний негодник… Именно такие, как Степан, нужны кровопийцам и провокаторам, тем, кто тянет жилы из трудового народа. Царю и его сатрапам нужны были идиоты, для которых нет ничего святого, и они жгли, грабили, мучили и еврея, и украинца, и русского, и татарина — простого человека, труженика…

Да… Вот революция принесла нам, как и всем людям разных народов, свободу, и мы стали равноправными гражданами. А сколько драгоценных жизней ушло за эту свободу! Сколько настоящих борцов было сослано в Сибирь, замучено в царских казематах! Четверо сыновей было у меня, четверо богатырей, и они, и я с ними, были на фронтах. Трое моих орлов сложили головы за нашу советскую власть. Остался один Перец, долгие ему годы жизни…

Старик долго и задумчиво качает головой, на его добром морщинистом лице вспыхивает грустная улыбка, и он продолжает тем же размеренным тоном:

— Как сегодня помню, пришел я новобранцем на сборный пункт. А народу там видимо-невидимо. Все молодые ребята, а я уже семейный, к тому же успел прослужить в армии. Меня призвали по новой мобилизации. Помню, приехал к нам на фаэтоне генерал Гудкевич. Маленький такой, худосочный, с быстрыми светлыми глазами. Из помещиков будто. Ну, сам он низенький такой, квелый, кажется, подуешь — и его ветром сдует. А злобы в нем — как на богатыря.

Построил нас, новобранцев, этот самый пан Гудкевич. Шагает со своей свитой вдоль строя и каждому новобранцу заглядывает в лицо, смотрит на плечи — себе подбирает солдат.

И вот он остановился возле меня, хлопает по плечу, заглядывает в зубы, как цыган на базаре старой лошади. Смотрит на меня с противной улыбочкой на губах и спрашивает:

— Как тебя звать и откуда ты?

— Мейлех Иоселевич Мазур! — отвечаю по всем правилам. — Мужик, крестьянин из Подольской губернии, села Ружицы у Днестра, ваше высокое…

Генерал расхохотался, прямо живот надрывает:

— Мейлех Иоселевич Мазур — мужик, крестьянин? Что-то не упомню, чтобы еврей крестьянином был и возился в навозе…

Я ему хотел ответить, но сдержался. Молчу: думаю, пес с тобой.

— Ну, скажи, Мейлех Иоселевич, — сверлит он меня глазами, — на войне стреляют, а ты не будешь бояться? Не будет тебе страшно?

— Господин генерал, — отвечаю с достоинством, — только дураку не страшно, когда стреляют. А человеку всегда страшно. Но что поделаешь, нужно держать себя в руках, думать не о смерти, а о победе над врагом… Нужно защищать отечество и царя-батюшку…

— Вот это правильно. Молодец, Иоселевич, — говорит он. — А ты знаешь, за кого надо воевать?

— А как же, господин генерал! За веру, царя и отечество…

— Молодец… Понимаешь дело, хоть и жид, — смеется генерал. — Ну, Мейлех Иоселевич, скажи: когда тебе прикажут стрелять, ты с перепугу не зажмуришься и не выстрелишь в небо?

Тут меня уже совсем распирает от злости. Хотелось развернуться и дать ему этой вот рукой по башке, чтобы спустилась к нему его прабабка с того света. Но я молчу. Не хочется каторги отведать из-за такого недоноска. Пусть, думаю, моя обида пройдет…

По моим глазам он прочитал, что я о нем думаю, и ехидно смеется, подмигивает своей свите: мол, сейчас я устрою с этим Мейлехом Йоселевичем красивую комедию.

И генерал приказывает мне взять винтовку, три патрона, ведет на стрельбище и указывает на чучело:

— А ну-ка покажи, как ты стреляешь… Попадешь — получишь рубль серебром. Не попадешь — десять пинков в задницу…

Новобранцы возмутились, но молчат, только пьяная свита генерала хохочет.

Лег я на землю, вспомнил старую пауку, которую приобрел еще на срочной службе, и всадил все три пули в яблочко. Как в копеечку!

Гудкевич сделал кислую мину, покачал головой, похлопал по плечу и подводит меня к другому чучелу:

— А ну-ка, Иоселевич, коли штыком и прикладом бей!

Эта наука мне тоже знакома, и я колю штыком, ударяю прикладом. И снова генерал опешил. Позвал своего адъютанта и что-то ему сказал тихонько. И вот мне объявляют, что я зачислен рядовым Сербско-Карельского его величества Петра Первого гвардейского стрелкового полка. Отменную шапку мне надели. Но пока я научился правильно произносить «Сербско-Карельского его величества Петра Первого» и так далее полка, думал, что выверну себе язык. Надо было иметь на плечах голову Симхи Кушнира, его блестящую память, дабы запомнить эти слова.