Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

За ним начинает собираться очередь.

– Ты популярен, – добавляет Адди и собирается уходить. – Увидимся через несколько месяцев, амиго.

– Чао, амиго! – кричит ему вслед Рауль.

Адди сует банан в задний карман к письму и, взглянув на часы, идет по руа Санта-Клара. До трех часов он предоставлен сам себе, а потом должен встретиться с Элишкой на пляже Ипанема, чтобы поплавать. Оттуда они направятся обедать в гости к такому же экспатрианту, с которым познакомились несколько недель назад в самба-баре в Лапе. Но сначала надо отправить письмо.

Его уже узнают в почтовом отделении Копакабаны. Он заходит каждый понедельник с конвертом, адресованным родителям на Варшавскую улицу, и всегда спрашивает, не пришло ли что-нибудь на его имя. Пока что в ответ раздается неизменное и сочувствующее «нет». Прошло два с половиной года с тех пор, как он получал новости из Радома. Как бы он ни пытался не задумываться об этом, его походы на почту – постоянное напоминание. Проходят недели и месяцы, и агония от беспокойства о том, что случилось с семьей, становится только хуже. Иногда она лишает его аппетита и тупая боль в животе не проходит всю ночь. В другие дни грудь словно сжимает стальной провод, и он уверен, что в любой миг плоть рассечется, искромсав его сердце на куски. Заголовки «Рио Таймс» только усугубляют тревогу: тридцать четыре тысячи евреев убиты под Киевом, пять тысяч мертвых в Белоруссии и еще тысячи в Литве. Эти массовые убийства намного крупнее любого погрома, цифры слишком ужасны, чтобы их осознать; если Адди будет слишком долго об этом думать, он начнет представлять своих родителей, своих братьев и сестер частью статистики.

Бразилия тоже готовится к войне. Варгас, который, как и Сталин, перешел на сторону союзников, сражается с немецкими подлодками на юге Атлантики, поставляет в Соединенные Штаты железо и каучук и в январе разрешил строительство авиабаз США на северном побережье. Бразилия всерьез вступила в войну, но Адди частенько удивляет, насколько это незаметно в Рио. Как и Париж в предвоенные дни, город полон жизни и музыки. Рестораны заполнены, пляжи забиты, самба-клубы вибрируют. Иногда Адди хочется отключиться, как, похоже, умеют местные, – окунуться в окружающее и полностью забыть о войне, смутном мире смерти и разрушения, который гибнет за девять тысяч километров. Но так же быстро, как эта мысль приходит ему в голову, он корит себя, полный стыда. Как он смеет не обращать внимания? День, когда он отстранится, когда выбросит это из головы, станет днем, когда он примирится с жизнью без семьи. Сделать так – значит списать их как мертвых. И потому он занимает себя. Отвлекает себя работой и Элишкой, но никогда не забывает.

Адди достает из заднего кармана письмо, проводит пальцами по своему старому адресу в Радоме, думая о маме. Чтобы не представлять худшего, он мысленно воспроизводит свой утраченный мир. Он думает о том, как по воскресеньям, когда у кухарки был выходной, Нехума готовила семейный обед, тщательно растирая семена тмина между пальцами над мелко порезанной краснокочанной капустой с яблоками. Как в детстве она поднимала его каждый раз, когда они входили и выходили из квартиры, чтобы он мог провести пальцами по мезузе [101], которая висела над арочным подъездом их дома. Как по утрам она наклонялась над его кроватью и целовала в лоб, чтобы разбудить, и от нее едва уловимо пахло сиренью от кольдкрема [102], который она втирала в щеки прошлым вечером. Адди задается вопросом, беспокоят ли маму колени в холодное время года, потеплело ли достаточно, чтобы она высадила крокусы в железную корзину на балконе – и есть ли у нее еще балкон? «Где ты, мама? Где ты?»

Весьма возможно, что в разгар войны его письма не доходят до мамы. Или они до нее доходят, а ее письма не доходят до него. Адди жалеет, что у него нет друга в нейтральной европейской стране, который мог бы переправлять его корреспонденцию. Конечно, существует вероятность, что письма приходят по старому адресу, но семья там больше не живет. Невыносимо представлять родителей заключенными в гетто или хуже. Он начал писать своему врачу, своей старой учительнице музыки и управляющему их дома, прося каждого поделиться новостями, передать его послания, если вдруг им известно местонахождение его родных. Пока он ни от кого не получил ответов, но отказывается прекращать попытки. Записывать слова на бумагу, ведя своего рода диалог, видеть слово Радом на конверте – вот что не дает ему отступать.

Адди толкает дверь почтового отделения Копакабаны и вдыхает знакомый запах бумаги и чернил.

– Bom dia, Senhor Kurc, – окликает его подруга Габриэла со своего обычного места за конторкой.

– Доброе утро, Габи, – отвечает Адди.

Он отдает ей письмо уже с марками. Габриэла берет его, качая головой. Ему больше не нужно спрашивать.

– Сегодня ничего, – говорит она.

Адди понимающе кивает.

– Габи, на следующей неделе я уезжаю работать на несколько месяцев вглубь страны. Можно хранить мою почту, если что-нибудь придет, пока я в отъезде?

– Конечно, – сердечно улыбается Габриэла, и ее улыбка говорит ему, что он не единственный, кто ждет новостей из-за границы.

Адди покидает почту с тяжелым сердцем, понимая, что его угнетает не только судьба семьи, но и что-то еще. Дважды на прошлой неделе Элишка поднимала вопрос о свадьбе. Она просила его подумать, какие блюда они могли бы подать, а позже предложила обсудить медовый месяц. Оба раза он сменил тему, понимая, что не может думать о свадьбе, пока его семья не найдена.

Адди позволяет мыслям вернуться назад во времени, на пляж Дакара, где они с Элишкой цеплялись друг за друга так же отчаянно, как за идею свободной жизни, их любовь несло стремительное течение опасности и неопределенности… Доберутся ли они до Рио? Отправят ли их обратно в Европу? Что бы ни случилось, говорили они друг другу, они будут вместе!

Теперь они наконец-то в безопасности. Больше не нужно подкупать рыбаков, страдать над просроченными визами, идти пешком целый час на пустынный пляж, чтобы заняться любовью в уединении. Но теперь, впервые с начала отношений, они спорят. Они спорят, кого включить в планы на обед: с ее друзьями веселее, говорит Элишка, а его слишком интеллектуальные.

– Никому не хочется сидеть и разговаривать про Ницше, – как-то фыркнула она.

Они бодаются по поводу пустяков, вроде самой короткой дороги на рынок и стоит ли тратиться на увиденные в витрине эспадрильи.

– Я думаю, что нет, – говорит Адди, зная, что Элишка неминуемо придет на следующее свидание в них.

Они спорят о том, какую станцию слушать по радио.

– Забудь о новостях, Адди, – сердито сказала Элишка однажды. – Они слишком мрачные. Можем мы послушать музыку?