Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

– Да, – шепчет она. – Хорошо. Это сработает.

Она вытирает слезу в уголке глаза.

– Спасибо тебе, – выдыхает Мила, крепко обнимая мать.

На следующий день Мила торопится домой из мастерской в половине шестого. Она одевает Фелицию в прихожей, когда Нехума возвращается из столовой.

– Где папа? – спрашивает Мила, надевая на Фелицию через голову третью рубашку.

Она всегда волнуется, если родители задерживаются больше чем на несколько минут.

– Сегодня его поставили мыть посуду, – говорит Нехума. – Пришлось остаться, чтобы прибрать. Он придет.

– Мамусю, зачем мне столько одежды? – спрашивает Фелиция, с любопытством глядя на мать.

– Затем, – шепчет Мила, приседая на корточки, чтобы их лица оказались на одном уровне. Она заправляет несколько локонов цвета корицы за ушко Фелиции. – Сегодня вечером мы уходим, шери.

Она специально до последнего не рассказывала подробности плана дочке: сама достаточно нервничала и не хотела, чтобы Фелиция нервничала тоже.

Личико Фелиции загорается восторгом.

– Уходим из гетто?

– Так, – улыбается Мила. Но затем сжимает губы. – Но очень важно, чтобы ты делала, как я скажу, – добавляет она, хотя и знает, что Фелиция будет.

Мила застегивает вторую пару штанов вокруг тоненькой талии дочки, помогает ей надеть зимнее пальто и натягивает на ее руки пару носков, как варежки. Наконец она надевает на голову Фелиции маленькую шерстяную шапку и убирает волосы под нее.

Нехума передает Миле носовой платок с завернутой в него дневной нормой хлеба. Мила сует ее в рубашку.

– Спасибо, – шепчет она.

В кухне она достает из ящика с фальшивым дном удостоверение, которое изготовил для нее Адам, и убирает его в сумочку. Вернувшись в прихожую, она надевает новое пальто, шарф, шляпку и перчатки. Наконец, вместо того чтобы, как обычно, закрепить на рукаве повязку, она зажимает ее в зубах и рвет по шву. Фелиция ахает.

– Не волнуйся, – говорит Мила.

Хоть она и слишком мала, чтобы носить повязку, Фелиция знает, что случается с евреями в гетто, если их поймают без повязки. Мила прижимает белую полоску хлопка к рукаву, чтобы было видно голубую звезду Давида [103], и поднимает локоть. Нехума заново сшивает концы двумя маленькими стежками и обрывает нить, не завязав ее узелком. Поправляя повязку, Мила слышит на лестнице отца.

– Вот она! – сияет Сол, вваливаясь в дверь, и протягивает руки.

Он наклоняется, чтобы поднять Фелицию, и кружит ее, целуя в щечку.

– Боже мой, – говорит он, – ты весишь как слоник во всей этой одежде!

Фелиция хихикает. Она обожает своего дедушку, любит, когда он так крепко обнимает ее, что она едва может дышать, когда он поет ей колыбельную про котенка с мигающими глазами – ту самую, которую пела его мама, когда он был маленьким, как-то сказал он – когда он кружит ее, пока у нее не начинает кружиться голова, и подбрасывает ее в воздух, так что ей кажется, будто она летает.

– Тебе же это не понадобится? – спрашивает Сол, когда опускает Фелицию на пол, и показывает на руку Милы, его глаза внезапно становятся серьезными.

– Только до ворот, – говорит Мила, сглотнув.

– Точно. Конечно, – кивает Сол.

Мила смотрит на часы. Без четверти шесть.

– Нам пора. Фелиция, обними бабушку и дедушку.

Фелиция поднимает голову, расстроившись. Она не понимала, что бабушка с дедушкой остаются. Нехума опускается на колени и прижимает Фелицию к груди.

– Do widzenia [104], – бубнит Фелиция, целуя бабушкину щеку.

Нехума на долгий миг закрывает глаза. Когда она встает, Сол наклоняется, и Фелиция обнимает его ручонками за шею.

– Do widzenia, dziadku [105] До свидания, дедушка (польск.) , – говорит она, уткнувшись носом в ямочку между его ключиц.

– До свидания, тыковка, – шепчет Сол. – Я тебя люблю.

Мила едва сдерживает рыдания. Она обнимает отца, потом мать, прижимая их к себе, надеясь, молясь о том, чтобы это был не последний раз.

– Я люблю тебя, Мириам, – шепчет мама, называя ее еврейским именем. – С Богом.

И Мила с Фелицией уходят.

Мила осматривает улицу в поисках эсэсовцев. Не увидев ни одного, она берет Фелицию за руку, и вместе они идут к воротам гетто. Они двигаются быстро, ветер кусает за щеки. Почти стемнело, и прозрачный серый пар от их дыхания растворяется в ночи.

Когда до ворот остается один дом и уже видно охранников, Мила расстегивает пальто.

– Иди сюда, – тихо говорит она, показывая на свой ботинок. – Встань на мою ногу и держись.

Мила чувствует, как худенькое тельце Фелиции прижимается к ней, обняв руками за бедро.

– Теперь держись.

Фелиция поднимает широко распахнутые глаза и кивает. Мила застегивает пальто. Теперь они идут к воротам гораздо медленнее. Мила изо всех сил старается не хромать из-за дополнительных одиннадцати килограмм на одной ноге.

Пятнадцать, может двадцать, охранников стоят у двух пешеходных ворот в гетто, у каждого на плече висит ружье. Несколько считают вслух, пока толпа евреев шаркающей походкой проходит в арки, ничего не видя от усталости после целого дня работы за пределами гетто.

– Быстрее! – кричит один из охранников, вращая над головой дубинку, словно лассо.

Мила вытягивает шею, вглядываясь в проходящих мимо евреев с замученными взглядами, как будто ждет кого-то конкретного: может быть, мужа или отца. Кажется, никто не замечает, как она медленно пробирается сквозь толпу в сторону ворот. Скоро она уже в нескольких метрах от больших транспортных ворот в центре, где, как она и ожидала, собрались около дюжины немецких жен, закутанных в пальто, с розовощекими детишками.

Нога болит от веса Фелиции. Мила останавливается посмотреть на часы. Без семи минут шесть. Дрожа, она в тысячный раз обдумывает последствия неудачного побега. «Я совсем лишилась разума? Стоит ли это риска?» А потом ее мир поглощает тьма, и она снова в окружении, съежилась в пустом вагоне, обнимает руками голову Фелиции в тщетной попытке уберечь ее от чудовищной сцены, хотя они обе слышат выстрелы, глухие удары, когда хилые обнаженные тела падают на мерзлую землю всего в двадцати метрах от них.

На верхней губе Милы выступил пот.

– Ты сможешь, – шепчет она, прогоняя сомнения.

«Просто считай», – думает она. Это папин прием, который он использовал, когда она была маленькой. «На счет три», – говорил он, и любое пугающее дело: выдернуть зуб, вытащить занозу из-под ногтя, полить перекисью кровящую коленку, – становилось легче.

Справа, через транспортные ворота громыхает конная повозка с едой от юденрата и останавливается. С полдюжины эсэсовцев с криками обыскивают ее, шум у ворот нарастает. Вот он, понимает Мила, необходимый ей отвлекающий маневр.

«На счет три». Мила задерживает дыхание и считает. Один… два… На три она поворачивается к воротам спиной, расстегивает пальто и дотрагивается до головы Фелиции. Через секунду Фелиция стоит рядом и держит ее за руку. Свободной рукой Мила срывает с рукава белую повязку, чувствуя, как трещат два маминых стежка. Она комкает повязку в кулаке и быстро прячет в карман. «Никто не видел, – говорит она себе. – С этой секунды ты немецкая домохозяйка, пришедшая встречать одного из охранников. Ты свободный человек. Думай так. Веди себя соответствующе».