Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

Они дышат как можно тише, несмотря на нагрузку, боясь услышать шаги, крики, треск выстрелов. Ничего. Яков выжидает целую минуту, прежде чем высунуть нос за угол. Похоже, их никто не заметил.

– Идем, – говорит Яков, и они идут к забору, теперь их не видно.

Возле забора Яков встает на колени и достает кусачки. На лбу выступает пот, пока он методично перерезает стальную поволоку, делая достаточно большую дыру, чтобы они смогли пролезть.

– Любимая, ты первая, – говорит он, поднимая сетку.

Белла на животе проползает в дыру, Яков передает ей чемодан и лезет следом, опуская за собой металлическую сетку на место.

– Пригнись, – говорит он.

Они пробираются к полю, после чего опускаются на четвереньки и ползут, их окружают стебли перезревшей пшеницы, которая качается, пока они потихоньку удаляются от недавно перерезанного забора, от склада и товарных вагонов, куда сажают мужчин и женщин, которые еще ночью спали бок о бок с ними. Белла вспоминает, как так же утром ползла через луг ко Львову в начале войны. В то время ей казалось, что так много поставлено на карту – впереди ждала неизвестность. Но по крайней мере тогда у нее была сестра. У нее были родители.

Через несколько минут они с Яковом останавливаются, встают на колени, чтобы посмотреть сквозь колосья назад. Они проползли довольно много – склад кажется маленьким, как бежевый кирпич на горизонте.

– Думаю, мы в безопасности, – говорит Яков.

Он приминает колосья вокруг, чтобы можно было вытянуться и полежать. Пшеница высокая, они могут сидеть, а их головы не будет видно. Белла, липкая от пота, расстилает пальто на земле и садится на него. Яков бросает еще один взгляд на склад.

– Нужно подождать до темноты.

Белла кивает, Яков садится рядом с ней и достает из кармана половинку вареной картофелины.

– Сохранил после ужина, – говорит он, разворачивая носовой платок.

Белла не голодна. Она качает головой и подтягивает ноги к груди, кладет щеку на колено. Яков рядом с ней хмурится, кусая губу. Они не разговаривали о том, что случилось прошлой ночью в Глинице. Что тут скажешь? Белла думала попробовать, объяснить, что чувствуешь, потеряв мать, отца, сестру – всю семью, каково думать, насколько все было бы по-другому, если бы во время погромов во Львове они с Анной прятались вместе и если бы она уговорила родителей перевестись на склад. Склад, как и гетто, скоро ликвидируют, но если бы родители согласились работать здесь, они по крайней мере могли бы попытаться сбежать вместе. Однако Белла не может заставить себя говорить об этом. Ее горе больше, чем слова.

Вокруг них шепчет пшеница, раскачиваясь на ветру. Яков обнимает Беллу за плечи. Она закрывает глаза, на ресницах повисают слезы. Они сидят молча, минуты растягиваются в часы, им нечего делать, только ждать, пока янтарный вечерний свет переходит в темноту.

Сельская местность недалеко от Радома, оккупированная Германией Польша

15 августа 1942 года

Отец ведет машину, напевая себе под нос и барабаня большими пальцами по деревянному рулю маленького черного «Фиата». Сзади рядышком сидят Халина и Нехума, взяв друг друга под локоть. К счастью, старые друзья и соседи Собчаки снова выручили их и одолжили для поездки свою машину. Халина подумывала везти родителей из Радома в Вилянув поездом, но беспокоилась, что придется проходить слишком много пропускных пунктов на станциях. Машина надежнее, хотя это и значит, что придется искать топливо, которое дорого и почти невозможно достать. Халина пообещала заполнить бак «Фиата» перед тем, как отдать его Собчакам, и настояла, чтобы в обмен Лилиана оставила себе серебряные супницу и половник, которые Нехума отдала им перед переездом.

С заднего сиденья Халина смотрит, как папа наслаждается видом: лазурным небом, зеленым ландшафтом, сверкающим отражением солнечного света в извилистой Висле. Она предложила повести машину, но Сол настоял.

– Нет, нет. Позволь мне, – сказал он, кивая, как будто это его долг, но на самом деле она знала, что ему очень хотелось сесть за руль.

Четырнадцать месяцев они с Нехумой жили в мире, ограниченном кирпичными стенами и колючей проволокой, нарукавными повязками с голубой звездой, монотонностью и изнурением принудительного труда. Халина улыбается, зная, как хорошо должно быть им здесь, на открытой дороге. Вместе они упиваются недолгим запахом свободы, в открытые окна вливается сладкий и спелый аромат липового цвета.

Нехума только что закончила рассказывать про жизнь и работу на заводе в Пёнках.

– Там мы чувствовали себя такими старыми. Остальные были практически детьми. Ты бы слышала разговоры: я влюбилась… она даже не симпатичная… он не разговаривает со мной много дней. Ревность, трагедии. Я уже и забыла, как утомительно быть такой молодой. Хотя, – признается она, понизив голос и наклонившись к Халине, – иногда было довольно забавно.

Халина не может сдержать смех, вообразив своих родителей среди легкомысленной болтовни. Она рада слышать, что в Пёнках им было лучше, чем в гетто, и была бы спокойна, что они переждут войну в изоляции на заводе, если бы неделю назад Адам не предупредил ее о грядущем закрытии.

– Извини, что не выяснил раньше, – сказал он. – Это может случиться в любой день.

Халина знала, что обязана вытащить родителей до того, как они окажутся в одном из ужасных лагерей, куда отправляют евреев, когда их труд больше не нужен.

Конечно, получить разрешение вывезти родителей из Пёнок не было никакой надежды. Халина понимала, что ей придется действовать вне системы. Неделю назад, вооружившись своими арийскими документами и пачкой злотых, она посетила завод с намерением подкупить охранника на входе, чтобы он дал ее родителям незаметно уйти в конце рабочего дня. Она собиралась сказать, что они ее старые друзья, которых по ошибке приняли за евреев. Но в ту пятницу ее мать вместе с другими женщинами повели в душ. Вечером Халине надо было на работу, и она не могла опоздать. Этим утром, чувствуя, что времени в обрез и сотни злотых может оказаться мало, она решила взять с собой последнее мамино украшение – аметист. Нехума тайком сунула цепочку Исааку в день перевода из гетто в Пёнки и попросила побыстрее передать Халине. Исаак сразу же написал Халине в Варшаву, что у него особенная фиолетовая посылка и ей нужно приехать за ней как можно скорее.

Гитлер лишал жизни немцев, которые брали взятки у евреев, но, как узнала Халина в трудовом лагере Адама, многих нацистов это не останавливало. И действительно, стоило ей в Пёнках показать охраннику на входе сверкающий фиолетовый камень, как у того загорелись глаза. Через пятнадцать минут он вернулся с ее родителями.