Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

– Я… Селим, я…

Но после стольких недель размышлений о том, что сказать в нужный момент, она обнаруживает, что слова оставили ее.

– Мила, – говорит Селим, делая шаг к ней.

Мила закрывает глаза и прижимается к нему. Он пахнет мылом. После коротких объятий она отстраняется и наклоняется, беря ладошку дочери в свои.

– Фелиция, дорогая, – мягко говорит она, переводя взгляд с дочери на Селима, – это твой папа.

Фелиция следует за маминым взглядом и останавливает свой на отце.

Селим откашливается, переводя взгляд с Фелиции на Милу. Мила встает. «Давай», – кивает она. Селим опускается на колено, чтобы Фелиции не приходилось задирать голову.

– Фелиция… – начинает он, потом сглатывает. Набирает воздуха и начинает снова. – Фелиция, я кое-что принес для тебя.

Он сует руку в карман, достает чеканную серебряную монету и дает Фелиции. Она разглядывает монетку у себя на ладони.

– Ее дала мне одна молодая семья в Персии, после того как я помог родиться их ребенку. Видишь льва? – он показывает на чеканку. – У него меч. А сверху корона. А на обороте… – он осторожно переворачивает монету на ладошке Фелиции. – На фарси это означает цифру пять. Но я думаю, что больше похоже на сердце.

Фелиция трет чеканку большим пальцем.

Селим снова смотрит на Милу, которая улыбается.

– Это очень особенный дар, – говорит она, кладя руку Фелиции на плечо.

Фелиция поднимает глаза на мать, потом опять смотрит на отца.

– Спасибо, папа.

Мгновение Селим молчит, разглядывая девочку перед собой.

– Фелиция, можно я тебя обниму?

Фелиция кивает. Селим нежно обнимает худенькое тельце дочери, а Фелиция кладет щеку ему на плечо, и Миле приходится прикусить губу, чтобы не заплакать.

Лодзь, Польша

октябрь 1945 года

Это немецкий поезд. На потрескавшихся, покрытых ржавчиной товарных вагонах белой краской наскоро намалевано KOBLEN, значит он прибыл из Кобленца.

Военный в форме Армии Крайовой идет вдоль рельсов, закрывая двери вагонов по мере того, как оставшимся на платформе пассажирам помогают забраться внутрь. Яков и Белла – последние.

– Готова? – спрашивает Яков.

Белла кивает. У нее на руках спит их двухмесячный сын Виктор.

– Ты первый.

Кто-то подставил к их вагону деревянный ящик, чтобы было легче залезать. Яков отдает свой чемодан наверх, вдыхая спертый запах пыли и гнили. Вздрогнув, он подтягивается с ящика и садится на край вагона, стараясь прогнать образ сотен, тысяч, а может и больше, тех, кто, несомненно, садился в этот вагон до него, направляясь в такие места, как Треблинка, Хелмно и Аушвиц, чьи названия теперь стали синонимами смерти. В груди у него все сжимается от мысли о том, что родители Беллы, наверное, тоже ехали в таком поезде.

Стоящая на платформе Белла поднимает к нему лицо и улыбается, и Яков чуть не плачет. Он восхищается ее силой. Два года назад она чуть не утратила волю к жизни. Он едва узнавал ее. Сегодня она напоминает ему девочку, в которую он влюбился. За исключением того, что теперь их не просто двое. Теперь они семья. Яков протягивает руки.

– Поднимаемся, – шепчет Белла. – Держишь? – спрашивает она, прежде чем разжать руки.

– Держу.

Яков целует Виктора в щеку, потом кладет его на одну руку, а свободную протягивает Белле. Когда все трое внутри, остальные пассажиры вагона сразу же собираются вокруг. Есть в Викторе что-то такое, аромат молока и атласная кожа, что вселяет надежду в измученных людей вокруг.

Раздается свисток.

– Две минуты! – кричит кондуктор. – Поезд отправляется через две минуты!

Вагон полон, но не перегружен. Яков и Белла знают большинство пассажиров – несколько человек из Лодзи, совсем мало из Радома. Большинство евреи. Их отправляют в лагерь для перемещенных лиц в Штутгарте, в Германии. Им сказали, что там Администрация помощи и восстановления Объединенных Наций, которую все называют по аббревиатуре ЮНРРА [120], и «Джойнт» начали работу по обеспечению беженцев благоприятными жилищными условиями и, впервые на памяти большинства из них, обильными запасами продовольствия. Яков и Белла надеются, что, если в Штутгарте все пойдет хорошо, со временем им разрешат эмигрировать в Соединенные Штаты. В Америку. Когда они произносят его, слово поет – о свободе, о перспективах, о возможности начать заново. Америка. Иногда оно звучит слишком идеально, как последняя нота ноктюрна, которая замирает во времени, прежде чем неминуемо утихнуть и исчезнуть. Но это возможно, напоминают они себе. Они надеются, что их поручительство скоро будет одобрено, и тогда им будут нужны только три визы.

Яков и Белла часто разговаривают о том, что их сын, если их план воплотится в жизнь, вырастет американцем. А значит, Виктор привыкнет к совершенно другой жизни, языку, культуре. Конечно, так будет лучше для него, говорят они, хотя и сами понятия не имеют, что значит расти американцем.

Раздается второй свисток, и Белла вздрагивает.

– Ох, – восклицает Яков, – чуть не забыл!

Он передает Виктора Белле, берет камеру и быстро спрыгивает на платформу.

Белла качает головой, глядя на него из дверей вагона.

– Ты куда? Мы вот-вот отправимся!

– Я хотел сделать фото, – говорит Яков, махая рукой. – Ну-ка, быстро, посмотрите все сюда.

– Сейчас? – спрашивает Белла, но не спорит.

Она подзывает остальных к себе, и они быстро собираются у открытой двери, встают во весь рост и улыбаются.

Яков рассматривает их в объектив своего «Роллейфлекса». Прихорошившиеся, в плащах с воротниками, закрывающих колени шерстяных платьях, строгих блузках и кожаных туфельках с закрытым носком, они выглядят намного лучше, чем можно было бы ожидать в сложившихся обстоятельствах, понимает он, настраивая фокус. Изможденные. Но при этом – Яков поднимает глаза и улыбается – гордые. Щелк. В этот же миг колеса поезда начинают крутиться.

– Любимый, быстрее! – зовет Белла, и Яков подтягивается обратно в вагон.

Подходит солдат Армии Крайовой и задвигает нижнюю половину двери.

– Оставить? – спрашивает он, показывая на верхнюю.

– Оставить, – быстро соглашаются пассажиры.

– Как скажете.

Поезд начинает ползти. Яков с Беллой стоят у двери и смотрят, как мимо движется мир, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Одной рукой Яков держится за деревянную дверь, а другой обнимает Беллу. Она прижимается к нему для устойчивости и наклоняется поцеловать головку Виктора. Тот смотрит на нее, не моргая.

– До следующей встречи, Польша, – говорит Яков, хотя они с Беллой хорошо знают, что это вряд ли случится.

Поезд набирает скорость. Белла смотрит на убегающий городской пейзаж: каменные фасады семнадцатого века, красные черепичные крыши, позолоченный купол собора Святого Александра Невского.