Владимир Макеев - Кому светят звезды

— Не выпустят. Бейте гранатами, чего меня старого…

Сухой треск автоматной очереди оборвал слова крестьянина. Голова его безжизненно упала на подоконник. И тут же в распахнутое окно дома полетели гранаты.

Бой, в котором народные мстители смелым броском разгромили фашистский гарнизон, затих, отгремев. Погибших похоронили, как братьев, в братской могиле. Готовились к новым схваткам с врагами. Но не знали, не ведали, партизаны, что был это их последний, решительный бой…

Долго тянулись месяцы госпитальной маяты. Михаил перенес две тяжелые операции и третью, самую рискованную. Лежа на осточертевшей койке, не по календарю — по деревьям за окнами видел, как проходят, сменяя друг друга, времена года. Его принесли сюда, когда на ветвях еще лежал снег. Крупными серыми каплями ушел он в землю, затем проклюнулись маленькие листочки на разбухших черных почках. С каждым теплым днем разрастались язычки зеленого пламени, а вскоре зашумела сочной листвой на пришкольном участке густая дубрава.

Дни спрессовывались в недели, недели — в месяцы. Отцвела сирень-черемуха. Наступившая осень позолотила листву на деревьях, высушила траву, осыпала землю щедрыми холодными дождями.

Война, но всему чувствовалось, покатилась на запад. Вологдин радовался фронтовым сводкам, победам наших войск и даже слякотной погоде. Раньше он никогда не думал, что могут приносить радость плохая погода, немудреный госпитальный завтрак и даже залетевшая в палату пестрая муха. Все дело в прекрасном душевном настроении, в крепнущем день ото дня здоровье. Не зря говорится, что у победителей рапы заживают быстрее.

Но если бы в минуты раздумья Вологдин был проницательней, он признался бы, что дела его не так уж блестящи. Что-то ныло в стопе, ломило бедренную кость. «К дождю, — успокаивал он себя. — Чаще сейчас дожди, и ноет чаще. Не надо внимания обращать. Тем более профессору ни звука, а то забракует на комиссии».

За окном кружили и кружили на ветру желтые листья. Таким же хороводом кружились мысли. «С искореженной ногой, наверное, можно летать, писали же о летчике, который воюет совсем без ног, на протезах. А вдруг мой «левый костыль» окажется даже хуже протеза?.. Да не может быть того, чтобы свои, родные, подвели!»

Вологдин мысленно представил кабину «ила». Перед ним ручка управления самолетом с боевыми кнопками пушек и пулеметов, за ней приборная доска — высотомер, указатель скорости, вариометр, авиагоризонт, манометры… Справа — электросбрасыватель бомб и реактивных снарядов, слева — сектор газа. Все это знакомо настолько, что Михаил будто вновь почувствовал себя рядом с приборами, механизмами управления. Ему вдруг показалось, что крылья самолета — продолжение его собственных рук. Дыхание его легких дает жизнь мотору. Его сосуды и нервы — артерии питания машины горючим и электроэнергией. А рули поворота, которыми должны управлять ноги? Чем же станут они? Продолжением искромсанных обрубков?

От переживаний бросило в холодный пот. Михаил открыл окно. Влажный, бодрящий воздух принес успокоение. В палату ворвались хлест дождевых струй, отдаленный шум улицы. Сердито рыча мотором, под окном протарахтел грузовик, напомнив летчику о могучем реве его самолета. Так хотелось летать, так страстно и неодолимо влекло его в небо…

Еще летом, осматривая раненого, профессор вдруг посуровел, хотя и продолжал говорить бодрые слова:

— Молодцом, совсем молодцом…

— Слушая вас, восточную пословицу вспомнил, — проговорил Михаил, когда хирург, что-то сказав сестре, собрался идти к другой кровати.

— Ну говорите, говорите, — прищурился врач и снова вернулся к Вологдину. — Смелее, капитан.

— Ты сказал — я поверил, ты повторил — я насторожился, ты сказал то же самое в третий раз — я усомнился…

— Что же, намек ваш понял, — улыбнулся профессор, — хотя от вас самого зависит, батенька, чтобы стать совсем молодцом. Тренируйте волю и тело — это панацея от болячек — прошлых, настоящих и будущих.

Помня эти слова врача, Вологдин начал ежедневно делать зарядку для ног, рук, для брюшного пресса. Вот и сегодня уже закончил комплекс упражнений, а сестры поднимать раненых после дневного отдыха и мерить температуру не приходили. Михаил вынул из тумбочки карандаш, школьную тетрадку и начал писать письмо в часть — Гусеву. Бодрые фразы о грядущей победе дались ему легко и просто. Сложнее оказалось написать правду о себе. Он и сам еще не знал ее до конца. И все же написал: «Перебираю в памяти все, что знаю о самолете. Продумываю, как управлять с «погнутым шасси» — хромой ногой. В успех верю. Обещаю вернуться в полк. — Он немного подумал и приписал: — До скорой встречи, боевые друзья!»

В дверь палаты осторожно постучали. «Кто бы это? — встрепенулся Вологдин. — Сестры с градусниками без стука входят. Видать, кто-то чужой». Но вошел совсем не чужой для него человек — его теща, Катина мама.

— Сейчас придут температуру мерить. Сестра велела вас будить, — проговорила она, обнимая Михаила.

— Вставай, просыпайся, военный народ! — крикнул он товарищам по палате и, обратившись к Ольге Алексеевне, добавил: — Извини, мама, подожди за дверью, мы форму одежды приведем в порядок.

Вологдин быстро оделся, и они вместе пошли по запущенному школьному саду. Садясь на невысокую скамеечку под грибком от дождя, Ольга Алексеевна улыбнулась:

— Ты, Мишенька, молодец, уже нормально ходишь. На покушай, — протянула она ему кулек с домашним печеньем. — Вкусное, ешь на здоровье.

— Поправляюсь, мама. Уже практически здоров!

— Зарядку делаешь?

— Целый день. Хожу по многу километров. О нашей с Катей жизни думаю. Каково ей теперь будет со мной, калекой?

— Я что, дочь свою не знаю? — рассердилась Ольга Алексеевна. — Такое ведь скажешь. Всяким ты ей дорог и нужен. С ногами и без ног, летчиком или инвалидом. Да какой же ты инвалид? Всего чуток прихрамываешь.

— Если бы немножко, мама! Вот без клюшки пока не могу.

— Товарищ Вологдин, идите кушать! — крикнула нянечка. — Все стынет.

— Иди, иди, Миша. Сейчас, во время войны, шутят, что друг познается в еде. Ступай.

Минут через десять Вологдин возвратился. В руке он нес зеленую эмалированную кружку, накрытую большим куском хлеба.

— Раз друг познается в еде, ешь, мама.

Попротестовав, Ольга Алексеевна отщипнула небольшой кусочек мякиша и запила чаем.

— Вкусно. Остальное сам доешь.

— Ну вместе давай!

— Тогда другое дело, — согласилась она и, разломив хлеб на два неровных куска, протянула больший Михаилу.

Они вспомнили ее прошлый приезд и трудный предоперационный разговор.

— Мама, ты тогда о дороге в эвакуацию рассказывала. Помнишь?

— Помню.