Владимир Макеев - Кому светят звезды

— Катина мама?

— Да. Рассказывала, что с сорок первого на Урале, в эвакуации.

— Наверное, из полка ей сообщили, где я.

— Видите, многие о вас думают, а вы о себе самом подумать не хотите. Знаете, в соседней палате танкист лежит. Тяжело ранен. Пока без сознания. Продолжает танком командовать. Передовая здесь у него, а вы рановато бои кончили. Повоюйте-ка за себя!

— Зря вы уговариваете, доктор, вашего времени жаль…

— Стопу постараемся сохранить, хотя полной гарантии в успехе новой операции нет. Почистим основательно — гангрены не будет.

— И что станет в лучшем случае? — спросил Вологдин, приподнимаясь на локтях.

— Не будет подвижности сухожилий, плохо будет нога гнуться, — принялся объяснять профессор.

— А в худшем? — перебил Михаил.

— В худшем — полная ампутация конечности.

— Спасибо, доктор. Я подумаю. Утро вечера мудренее…

Не дослушал хирург Вологдина, ушел в процедурную комнату.

— Мария Тимофеевна, — обратился к дежурной сестре, — надо женщину из Челябинска пустить к капитану Вологдину. Это его теща. И еще… На завтра готовить Вологдина к операции!

— Разве он согласился?

— Я без согласия обойдусь, коль сам не надумает! Позовите ту женщину. Пусть сидит хоть до утра.

— По это же нарушение правил…

— Ему нужна хорошая разрядка. А у тещи обратный поезд только утром. Где сейчас пристанище найдет? Ночь на дворе!

В седой горбящейся женщине, подошедшей к его кровати, Михаил с трудом узнал мать Кати. Он не видел ее почти три года, помнил молодящейся, любившей красиво, со вкусом одеться, а над ним склонилась старушка в цветастом платочке. Судя по внешнему виду, для Ольги Алексеевны прошедшие годы удлинились втрое, такими разительными показались Михаилу перемены. Одутловато-круглым стало ее лицо, редкие в недалеком прошлом морщины сменились густой сеткой глубоких бороздок, придававших лицу усталое старческое выражение. Ольга Алексеевна сильно, до удивления, пополнела, но это была нездоровая полнота.

— Ты, Мишенька, вроде как не признал меня? — тихо проговорила она.

— Что ты, мама, — он впервые назвал ее так, раньше звал по имени и отчеству. — Я просто поразился тому, как быстро ты ко мне приехала. Откуда узнала?

— Ладно, ладно, не привирай. Тебе это не идет. Честному человеку среди людей жить легче. А я что же… Уходящие годы силком не удержишь.

— Как ты? Катюша как?

— Были письма. Все хорошо. Многого не скажу. Редко пишет. Как сам-то?

— Живу — хлеб жую. Врач сказал, что от плохого к худшему дело идет.

— Что так? Толком бы рассказал!

— С врачом вот беседовал. На серьезную операцию уговаривает, — начал рассказывать Михаил.

И вдруг его осенила мысль, которой он испугался, не поверил, что так могло быть, но все-таки спросил Ольгу Алексеевну, потому что иначе не смог бы успокоиться:

— Тебя нарочно вызвали к операции меня склонить?

— Что ты! Что ты! — замахала руками Ольга Алексеевна. — Это ты сам должен решить. Давай о другом поговорим.

— Хорошо. Расскажи о себе все с самого начала, когда уехала из Ленинграда.

Вздохнув, Ольга Алексеевна встала со стула и подошла к окну. Взглянув на улицу, зябко поежилась — не от холода, от неприятных воспоминаний, — вернулась к кровати Михаила.

— Ты помнишь, в июле сорок первого решили эвакуировать ребят из города?

— Само собой — помню!

— Мудро тогда решили. Не всех, жаль, сумели вывезти. Но это другой разговор, о себе буду… Так вот, сели мы с няней в вагон, детей полно, мал мала меньше. Беда по той горькой дороге с нами вместе тащилась. Только не обыкновенная, как, к примеру, твоя… Детская — она потруднее и пообиднее. Поезд в городе от вокзала тронулся, родители в рев, дети еще пуще. И не поймешь, кто громче. Все плакали. Станут ребята понемногу успокаиваться, кто-то снова захнычет, опять общий рев начинается… Народу тьма на станциях. К нам силком рвутся. Весь состав облепили, на подножках, на крыше едут. Кто-то ночью под колеса свалился. Хорошо, дети спали, этого не видели. Не успели далеко отъехать, бомбежки начались. На станциях — сгоревшие эшелоны, вдоль дороги гонят в тыл стада коров и свиней. Везли нас медленно. То военные эшелоны пропускали, то санитарные, то платформы какие-то, а наши горемычные вагоны в тупиках стояли. Молоко детям нужно, а где взять? Пойду на привокзальный рынок, кое-что из взятого с собой поменяю. Кончились вещи, просить у добрых людей стала. Для себя бы сроду не клянчила, для детей нужда заставила. Давали многие, особенно у кого свои ребятишки малые…

Ольга Алексеевна говорила медленно, будто каждое слово ей надо было доставать из глубины памяти, угнетала ее до сих пор свинцовая усталость от пережитого в те далекие дни.

— До реки какой-то доехали, мост разбомблен. Предупредили нас, что на пароходе надо переправляться. Мы с детьми и няней к переправе потянулись. Дети засиделись в вагоне, бегали, резвились. Мы их вещички на пристань перетаскивать стали. Вдруг из-за облаков появились фашистские самолеты. Бросились люди врассыпную, кто был на берегу. На площадке у пристани остались только наши ребятишки. Метались мы с няней между малышами, кричали, чтобы они бежали в канаву, что тянулась невдалеке. Дети от страха ничего не понимали, сбились в кучу. Вместе им было не так страшно. А самолеты каруселью выстроились.

— Ну ты, мама, мне не объясняй, что самолеты делали. Фашистскую тактику знаю! — заметил Вологдин.

— И то верно. Про детей буду. Они, почуяв недоброе, плакали, на помощь звали, крепко прижимали к себе игрушки. Одна девочка легла на землю и куклу закрыла худеньким тельцем. В это время с причалившего парохода прямо через борт попрыгали на пристань прибывшие командиры — совсем молоденькие, только что из училища. Они не побежали в укрытие, а распластались на земле, детишек собой прикрыли. Их было почти столько же, взрослых, сколько и малышей. Только старшему, крупному чернявому командиру, двое достались: девочка с куклой и карапуз, верещавший тоненьким голосишком: «Мамочка! Мама!..»

— И что же было потом? — глухо спросил Михаил.

— Когда перестали рваться бомбы, трещать пулеметы, улетели фашисты, стихло у причала. Все детишки уцелели. Только тот командир, что двоих прикрывал, так и не поднялся. Девочка с карапузом еле выбрались из-под него, перепачканные кровью, не своей, его кровью, командира этого…

Ольга Алексеевна рассказала о самом трудном, что было в ее жизни, и замолчала. В эти минуты с ее души будто свалился тяжелый камень. Глядя на Михаила, видела на его лице страдание и скорбь. Она подумала, что должна была убедить зятя в главном, и почувствовала: сделать это сумела.

Вологдин приподнялся на локте и, наклонившись к Ольге Алексеевне, сказал: