Владимир Макеев - Кому светят звезды

Гулко гремели пистолетные выстрелы. Шагов с двадцати, не жалея патронов, фашисты стреляли по очереди. Вот пуля вскользь задела ногу… Стиснув зубы, он продолжал идти. «Пусть видят — не так легко нас свалить».

Нацелив жестокий, хищный взгляд на летчика, фельдфебель поднял пистолет. В ногу Михаилу угодила пуля. Вологдин упал…

Теперь фашисты стали стрелять в него не по очереди, а одновременно. Пули вонзились в ноги, в плечо. Михаил лежал неподвижно, плотно закрыв глаза. Пусть подойдут ближе, убедятся, что он мертв, бросят, может быть, на снегу или добьют. Он мог только ждать, выбора у него не было. Но фашисты не пошли к распластанному на снегу телу. Для гарантии сделали еще по выстрелу. Пули подняли снежную пыль у головы. Вологдин не шевельнулся, лишь сильнее сжал губы, подумав: «Скорее бы все кончилось!»

…Михаил почувствовал пронзительный холод и поднял тяжелую голову. «Значит, фашисты бросили меня, решили, что мертв. А я жив. Жив!» В морозной тишине Вологдин услышал, как бьется в груди сердце. Он подмигнул мерцающей в небе далекой звезде. По звездам он определит, где фронт, и пойдет в его сторону.

Чтобы идти, надо было встать. Михаил попытался подняться. Ноги, все тело скрутила боль. При мысли о том, что, чудом оставшись жить после такой охоты, погибнет здесь, в морозном, продуваемом ветром поле, от холода или от потери крови и никто не узнает о его судьбе, сердце охватил страх. Это заставило его подняться. Он встал на четвереньки. В унтах булькала кровь, ноги жгло, словно к ним прикладывали раскаленное железо. Михаил лег на снег, отдохнул, но никак не мог вспомнить, спал он или только лежал, набираясь сил. Решил ползти, подтягиваясь на руках. Первое движение и… адская боль в раненом плече. Все же он прополз несколько метров, но силы иссякли быстро. Сзади вместо ног, все сильнее чувствовал он, волочилось что-то доставляющее боль, но чужое, непослушное.

В третий раз капитан очнулся от того, что кто-то тряс его за плечи. Он узнал склонившегося к нему человека — своего воздушного стрелка Долгова.

— Нашел, — радостно говорил младший сержант, — нашел! Приземлился я и двинул в сторону, куда «ил» на вынужденную пошел. Самолет разыскал, а неподалеку от него вас! Изрядно от места боя проскочили, товарищ командир. Ранены сильно, вижу.

Долгов поднял Вологдина на руки и, наклонившись, медленно двинулся вперед, стараясь оставлять Полярную звезду слева от себя. К счастью, нести Вологдина одному воздушному стрелку пришлось недолго. Встретились наши разведчики, проводившие поиск за линией фронта.

— Кто вы? — спросил один.

— Летчики. Тяжело ранили командира. Помощь нужна.

— В Новгороде Великом, что стоит по-над рекой Волховом, жил да был кузнец с тремя справными сыновьями. Железо да медь ковали они смекалисто руками своими золотыми. Делали все на радость-удачу людям. Одна лихая беда мастеров заедала: боярин-займодавец за железо и медь для кузни невиданные проценты брал. Сколько ни колотились отец с сыновьями, не уменьшались боярину долги. Грозил боярин в долговую яму кузнецов засадить, заставлял цепи и кандалы для народа делать. Темной ночью, собрав свой скарб, ушла семья из города да и пропала, словно в Волхов-реку сгинула…

Капитан Вологдин открыл глаза и при свете коптилки увидел средних лет женщину в накинутом на пальто белом больничном халате. Она сидела на стуле у соседней кровати, на которой виднелась черноволосая голова и белые, перевязанные бинтами руки поверх одеяла. «Значит, я в госпитале, в Новгороде, — решил Михаил, осматривая палату. — Об этом городе женщина говорит. А как я сюда попал?» Вспомнилась фашистская охота за ним на заснеженном поле, стрельба, Долгов с незнакомым лейтенантом; затем в памяти наступил какой-то провал. Из глубины сознания выплыли услышанные где-то, наверное в операционной, слова: «Много крови потерял капитан. Есть подозрение на гангрену. Придется, видимо, вывозить в тыл для серьезного лечения».

Ступней своих он не чувствовал. «Неужели ампутировали?» — ужаснулся Михаил и слабым голосом позвал женщину:

— Подойдите ко мне!

— Чего тебе, соколик? — подойдя, спросила она.

— Скажите, ноги мне отрезали?

— Окстись, соколик! Целехонькие они у тебя обе. Сейчас я одеяло твое подниму, убедишься собственными очами.

Ноги оказались на месте. Вологдин успокоился и снова стал слушать напевный сказ сиделки.

— Ушли из Новгорода кузнецы, — рассказывала она, — да не минула их беда, нахлынувшая на матушку-Русь. Попали они в полон к нехристям-татарам. Заставили лиходеи мастеров ковать огонь-подковы для своей конницы. Делать нечего, исполнили кузнецы приказ-неволю. А когда двинулась на Новгород басурманская конница, в походе звонкие подковы на части разлетелись, кони охромели. Повернула назад вражья рать.

А кузнецов-удальцов мурзы-лиходеи смертными пытками стали пытать. Отец — семьи голова — татарскому начальнику говорит: «Мы с моими сынами решили так ваших коней подковать, чтобы не смогли вы матушку нашу землю русскую топтать».

— Вы, нянечка, как мне кажется, о прошлом будто про сегодняшний день говорите, не о татарах-захватчиках, а о басурманах-фашистах, — заметил лежавший напротив Вологдина раненый с забинтованными руками и головой.

— И еще получается вроде как те кузнецы первыми на Руси партизанами были! — заметил лежавший возле заколоченного фанерой окна юноша.

— А то как же? У Ленинграда и Новгорода Красная Армия славно подковала вражину. Хромать ему теперь до самого Берлина!

— Я тоже своим товарищам-партизанам расскажу, откуда наш партизанский род идет, — снова прозвучал голос от окна.

— Сказ мой, родные, передайте и наказ крепче фашистов бить от бывшего экскурсовода новгородского кремля, а ныне санитарки Евдокии Семеновны Грачевой — тети Дуси.

— Евдокия Семеновна, скажите: город сильно пострадал? В закрытой машине меня везли, не рассмотрел, — спросил юноша-партизан.

— Город наш весь разрушен, сынок. Из двух с половиной тысяч домов сорок всего уцелело, — горько вздохнула женщина. — Многое погубили фашисты. Памятник «Тысячелетие России», знаете, наверное, он историю нашей страны показывал, распилили на металлический лом для отправки в Германию. Кремль и Софийский собор начисто разграбили. С купола соборного позолоченные листы сняли. Фашистский генерал приказал из них для себя столовый да чайный сервизы сделать. Слов не нахожу, чтобы высказать, как жаль эту красоту незабвенную. Только верю: найдутся и кузнецы, и каменщики, и плотники, и златых дел мастера. Все восстановят, лучше прежнего будет. Ну, сынки, — как-то неожиданно окончила разговор тетя Дуся, — я пойду, сменилась уже. Домой пора. Какой, конечно, уж дом, в подвале развалки живу.