Владимир Сапожников - На фронте затишье

— Что писать-то? — спросил он.

— Что молодец, мол, жена, сыном порадовала. Жену-то как зовут?

— Таисья.

— Поздравляет тебя, мол, дорогая Тася, весь наш Второй эскадрон, прими подарки своему казаку.

Логунов лежал на траве и писал, подперев языком верхнюю губу. Казаки стояли кругом, подсказывали, что писать. Заговорили каждый о своем. У кого трое осталось, у кого четверо. Как-то живут? Проклятая война: дети без отцов, без призора.

— Им бы хоть не пришлось воевать.

— Кто войну затевает, нас не спрашивает.

— А бабам одним каково? Все ими держится, вся Россия — и работа и семьи.

— На один бы денек, одним бы глазом посмотреть…

— Про жизнь нашу напиши, Логунов. Живем, мол, хорошо.

Казаки призадумались, замолчали. Куда закинула судьба от дома? Эх, родина, родина, милая сторона! Разволновал душу, разбередил сердце логуновский сын!

«А башмачки — подарок от дружка моего Семенова, — писал Логунов. — Велю тебе, когда Павлуша ходить станет, надеть на него, и пусть он память эту сохранит навсегда…»

Гул недалекой передовой отодвинулся, на какое-то время забылся. И казалось: не пушки это, а находит гроза, которая прольется изобильным дождем, и придет за грозой покой и плодородное тепло. Человеку на войне видится то, что дороже всего на свете…

За коновязями опять подала голос кукушка. Сначала квохнула тихо, потом погромче и снова раскуковалась на весь лес. Покукуй еще, кукушка, птица детства! Накукуй всем, кто тебя слышит, судьбу вернуться домой!..

Опыта водить пленных у нас не было. Двое казаков шли впереди, мы с Полищуком — сзади. Пленных двенадцать человек: десять рядовых из саперной роты, ефрейтор-интендант и фельдфебель-пехотинец. Фельдфебеля подняли с постели, он драпанул в чем был, и, чтобы не глядеть на его срамоту, мы разрешили ему по дороге снять с трупа брюки, китель и сапоги. Труп был старый, разбухший, голенища сапог пришлось разрезать, фельдфебель шлепал ими как крыльями, а брюки держал в руках: распухая, старый хозяин пооторвал все пуговицы.

По дороге на передовую шли артиллерийские машины со снарядами, обдавая нас пылью. Некоторые шофера останавливались, кричали:

— Куда ты эту кодлу прогуливаешь, старшина? Сведи их в яр, и дело с концом.

Саперы были все в глине; взяли их, когда они рыли какому-то штабу землянку, чистым шел только толстый, как бочонок, ефрейтор-интендант. Он потел, дрожал от страха, у него промокло под мышками. Саперы скребли по дороге ногами, поднимая, как стадо коров, пыль. Бодро шел один фельдфебель в своих крылатых сапогах. Припекало.

Передовая была недалеко, там гудело. Из-за бугра ударили катюши, мины прошушукали над нашими головами.

— Мысленное ли дело после такого… пленных водить, — ворчал, идя рядом со мной, Полищук.

— Замолчи, — сказал я.

Пленных мы взяли в селе, из которого немцы выбили нас неделю назад, и на улице мы увидели трупы своих. Полищук наткнулся на Алешку Локтева из своего взвода. У Алешки была оторвана по самый пах нога, кто-то из немцев, изгаляясь, подложил ему оторванную ногу под голову, а в рот сунул сигарету. Полищук приставил на место ногу и сидел рядом с Алешкой минут десять. Они были с Локтевым друзья, земляки.

— Ведем, жизнь им сохраняем, а Лешку-то кто-нибудь из ихних, — ворчал Полищук. — Немцы…

Водить пленных есть особые команды, они умеют их водить. Иной раз глядишь, двое, трое ведут чуть не на версту колонну, но ведь такие команды этим только и занимаются. Может, они даже и не видят немцев, когда они идут на тебя с танками, орут со зверскими рожами зверскими голосами.

На дороге мы всем мешали; кто ни обгонял — принимай в сторону, а то затопчут. Поорать же, покуражиться норовит даже ленивый: «Вот давану, мокрое место от твоей команды останется». — «А ты, шалава, иди на передовую, там давани», — огрызался я.

Про себя я на чем свет ругал капитана: старшина в каждой дыре затычка. Офицера убило — принимай взвод, за пополнением — старшина, туда — старшина, сюда — старшина. Пленных и кто другой из сержантов мог бы довести. Не мог, оказывается: злые все после того боя, когда побили наших. Все злые, а я не злой! С Лешкой Локтевым мы тоже были друзья. С кем рядом провоюешь год, — не друг, а брат. Лешка был женатый и, как все женатые, тяжело ждал письма. У него было двое детей, но жену он ревновал и в письмах грозил, если она скурвится.

Третьего дня пришло ему письмо, жена подробно описывала про скотину, про ребятишек, про то, что ждет, соскучилась. Не получил он этого письма.

На переправу через понтон нас не пустили. Лейтенант-регулировщик кричал, что не будет из-за немцев останавливать движение на переправе. Вот-вот налетят штурмовики, угробят понтон, каждая секунда дорога: машины идут на передовую с боеприпасами. Переправляй, — орал он на меня, — своих фрицев вплавь, вброд, пусть они все перетонут. Какой м… понабрал их в плен! Послать их разминировать шоссе, кругом в кюветах мины натыканы, эта, поди, сволочь и минировала.

Я отвел пленных в сторону, посадил в кювет. На шевелясь, они уселись тройками, в том порядке, как шли, и я решил поискать кого-нибудь постарше этого крикливого лейтенанта. Он, как заведенный, бегал по насыпи, размахивал руками, и было непонятно, как его не задавили еще в рычащем потоке машин.

— Сажай свою падлу! — вдруг заорал он, подскочив ко мне. — Шевелись, такую-сякую мать, — замахал он на немцев. — Перестреляю до единого!..

Немцы кинулись к остановленной лейтенантом машине, прытко начали скакать через борт, подсаживая друг друга. Фельдфебель, подсадив толстяка-интенданта, перебросил через борт свои разрезанные сапоги, потом забрался сам.

— Трогай, такой-сякой! — матюкался нам вслед лейтенант, уже невидимый, скрывшийся в пыли.

Мы были на середине понтона, когда застучали зенитки, потом со стороны реки послышался гул штурмовиков. Первая бомба рванула сзади, понтон качнуло волной, накренив машину. Потом гахнули сразу две бомбы, обдав нас пылью: взорвались где-то на дороге.

— Слезай!

Штурмовики делали новый заход, строчили из пулеметов. Немцы кинулись через борта, толстый интендант резво потрусил за своими. Мы с Полищуком лежали у воды. На той стороне загорелась машина, шофера, ухая, переворачивали ее. Третий заход… Будь ты все проклято! Так вот и убьют рядом с немцами. Разбежались бы они, что ли, драл бы их черт!..

Но они не разбежались. Когда бомбежка кончилась, немцы по одному сошлись в кучку возле фельдфебеля, который вполголоса командовал им по-своему. Он сам пересчитал их и, подняв один палец вверх, сказал:

— Айн капут.

«Капут» оказался пожилой сапер. Он лежал с развороченной осколком спиной, лицом вниз. И я мог быть капут, и Полищук, и Абросимов с Федотовым. Значит, угодило в своего.