Владимир Сапожников - На фронте затишье

Девушка, сверкая зубами, хохочет.

— Фу ты, — говорит мне Шишкин. — И сказать-то ей не знаешь что.

— Плохо твое дело, — отзываюсь я.

На перекрестке останавливается открытая легковая машина. На заднем сиденье генерал в расстегнутом кителе.

— Здравствуй, Машенька! — говорит он вытянувшейся девушке.

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Ух, как запылило тебя! Глаза да зубы остались от всей красоты. Что, мой Двенадцатый прошел?

— Так точно. В два тридцать.

— Благополучно? У меня душа на месте, когда ты на посту. Сейчас Шестой пройдет, ты его пропусти побыстрее, направь в Лукув.

— Есть, товарищ генерал!

— Кончится война — первым делом жениха тебе найду. Всю дивизию построю, выбирай самого кудрявого. Ладно?

— Так точно, товарищ генерал!

— Ну всего доброго! Возьми-ка вот.

В руках Маши заалела роза. Девушка вспыхнула, а когда машина тронулась, крикнула вдогонку:

— Спасибо, товарищ генерал!

Он издали помахал рукой.

Маша любовалась цветком, приладила его к гимнастерке, и лицо ее стало совсем девчоночье, красивое. На дороге загудели самоходки. Маша мгновенно спрятала в планшетку цветок, и на перекрестке снова стоял маленький бывалый командир.

— Шестой? Поворачивай на Лукув. Газку поддай: тарахти на всю катушку. Генерал? Только что проехал, товарищ полковник. Есть подгонять остальных!

Машины сворачивали, мчались мимо, сотрясая землю, а Маша, едва видимая в пыли, успевала то с тем, то с другим перекинуться словом, помахать кому-то рукой.

— Ты что удрал-то? — обратилась она опять к Шишкину, когда скрылась последняя машина. — Напугался? Тоже мне казак. Есть еще у тебя вода? Неси-ка. Пылища чертова.

— Маша, а тебе не страшно здесь? — спросил Шишкин.

— Ай-я-яй! — засмеялась она. — Мне здесь уютно. Мины только беспокоят, боюсь, как бы прическу не попортили.

Шишкин вдруг сказал:

— А ты красивая, Маша. Я не встречал таких девушек. Никогда.

Наверное, она слышала не раз такие речи, но все же смутилась:

— Чего? Вот разговорчики! Да ты откуда взялся такой? Насмешил, прямо со смеху помираю. Комплиментами заговорил.

Однако не прогнала, удивленно и ласково смотрела на Шишкина.

— Вон ваш лейтенант едет. Ступай, казачок. Нельзя тут стоять.

По шоссе в самом деле ехал лейтенант Сомов, командир четвертого взвода. Мы побежали к коням, и скоро наша колонна шла через перекресток и Маша покрикивала на нас:

— Проезжайте, проезжайте! За что спасибо? За баню? На здоровьичко! С легким паром! Погоняйте, а то артналет скоро начнется: фашисты в этом деле аккуратные. Как дадут по вашим одрам, где ноги, где роги, где буйна голова. До свиданья! До свиданья!

Шишкин остановился:

— Маша, скажи свою фамилию.

— А тебе зачем? Вот еще! Фамилию захотел! Ну, Русяева я.

— А полевая почта?

— Не письмо ли собрался написать? Все равно не отвечу. У меня знакомых — весь Второй Украинский. И все письма пишут. Про любовь. Ну, 25–26 моя почта. Счастливого пути! Не свались с лошади от любви. А тебя-то как звать? Сергей? Всего, дорогуша! Не знаю, может, и увидимся. На войне всякое бывает.

Да, всякое. Мы с Шишкиным часто вспоминали этот день, страшный Машин перекресток.

— Ну, девушка! — говорил он. — А знаешь, она ведь добрая, хоть и ругается. Ты как думаешь?

— Девушки всегда кажутся такими, как об них думаешь, — поддразнил я. — Письмо-то написал ей?

— Написал. Не ответит ведь.

Он был уверен, да и я тоже, что Маша забыла уже не только его, Шишкина, но и тот город, где стояла тогда на посту. Мало ли за это время пришлось переменить ей перекрестков, встретить разных людей?

Ответа все-таки ждал.

Но еще больше хотелось ему увидеть ее.

— Идет наш эскадрон, — мечтал он. — Я равняюсь с ней, делаю к пешему бою, подаю розу, такую же, как генерал, а она…

Он умолкает и, вздохнув, продолжает другим голосом:

— А она мне: «Ты что? Ошалел, хвостатик несчастный?! Проваливай со своим веником! Знать тебя не знаю…» Скорее всего так и будет.

Однако, когда подъезжали к перекресткам, он ерзал на седле, придумывал повод, чтобы выехать из строя и спросить регулировщика:

— Эй, браток, старшего сержанта Машу Русяеву не знаешь?

Она в самом деле была всем знакомая:

— Знаю, — отвечал какой-нибудь украинец. — Вона зараз у Высоком стоить.

Шишкин хмуро отъезжал.

Но однажды сияющий он подлетел ко мне:

— Письмо! От нее! Читай!

Маленький треугольничек из синей бумаги, по синему строчки химическим карандашом:

«Здравствуй, казачок-чудачок! Ну и шалопут же! Написал все-таки. А я думала: потрепался — адрес спрашивал. За совет беречься — спасибо; не беспокойся: в меня никакая пуля не попадет, я же маленькая. Вчера пилотку сорвало: тяжелая недалеко ахнула. Ношу старенькую, всех фашистов переругала.

Жизнь моя идет нормально. Стою по две смены. Подружку, сменщицу, контузило. Совсем охрипла; пью горячее молоко.

Как ты живешь? Привет твоему хмурому старшине и вообще всем хвостатикам. Не обижайся: это я шутя-любя-нарочно так называю.

Жму руку, казачок-чудачок. Маша».

Они стали переписываться. Но что письма? Получив письмо от Маши, два-три дня Шишкин не чуял под собой ног, потом опять начинал ждать, томиться.

— Увидеться бы, посмотреть, какая она, — говорил он. — Одним бы глазом взглянуть…

Когда подъезжали к перекрестку, он вытягивал шею, заглядывал через головы, а небольшой, крепкий конек так и плясал под ним. Но не Маша, а пожилой сержант или незнакомая девушка стояли у полосатого столба перекрестка…

Нет, не сходились наши фронтовые дороги. Маша оказывалась то в стороне, то впереди нас, в каком-нибудь только что отвоеванном селе или городе.

Но однажды в ответ на обычный вопрос Шишкина усатый старшина, видно, усталый и недовольный, сказал:

— А тебе зачем она?

— Увидеть надо по делу важному. Укажь, где она.

— Нечего девку булгачить. Спит после смены.

— Так мне же надо, старшина! Понимаешь, позарез, хоть умри!

— А ты кто ей?

— Я… я… братишка ее.

— Ну, если брательник, разбуди. В будке спит. Да не волынь долго. Вечером опять на смену.

— Спасибо, старшина!

Я поехал с Шишкиным. Около дощатой будки спешились, он тихонько открыл дверь. Маша спала на кровати под шинелью. На табуретке — гимнастерка с помятыми погонами, на подушке — золотистые кудряшки… С минуту Шишкин стоял, не в силах сделать шага.

— Иди, — подтолкнул я его.

Он на цыпочках подошел, приподнял шинель. Лицо у нее было умытое, чистое, порозовевшее ото сна.

— Маша, — позвал Шишкин.

Ресницы ее дрогнули. Она взглянула на Сергея, не понимая, потом узнала.

— Ох, это ты казачок-чудачок? Нашел, значит. Ну, здравствуй!

Она приподнялась, закрывая шинелью плечи, и смотрела на Шишкина. Голос у нее был совсем не такой, как там на перекрестке: мягкий, нежный.