Владимир Сапожников - На фронте затишье

— Что же ты стоишь? Садись вот сюда. Какой ты копченый стал! Значит, нашел меня?

— Нашел. Я, Маша, очень хотел тебя увидеть.

Я вышел за дверь. В небе летели невидимые самолеты, за горой глухо гудела передовая, и, когда недалеко рвался снаряд, в будке дрожали стекла.

— А мне говорили, — услышал я голос Маши, — какой-то казак меня все разыскивает. Я сразу догадалась, что ты. Ведь это ты спрашивал?

Какой голос у нее! Я отошел и сел под топольком, лопотавшим на ветре листом. Гудела дорога, голоса Шишкина и Маши доносились до меня смутно, прерываемые грохотом. Когда рвалось где-то недалеко, кони прядали ушами, переступали.

— Мне надо ехать, Маша, — услышал я голос Шишкина. — Ты будешь помнить?

— Буду.

— И на письма ответишь?

— Отвечу, Сережа. А ты добрый. Подожди, наклонись, поцелую. Ну, иди. Знаю, не забудешь. И я тоже. До свиданья. Встретимся, конечно. Ты захоти только, и найдешь меня…

На клумбочке у соседнего дома росли взявшиеся, видимо, из прошлогоднего семени ромашки. Они были примяты, запылены, но цвели, доносило их мятный запах.

Нет, не суждено было им встретиться. Неделей позже Сергея Шишкина убило в бою под Варшавой.

А потом от Маши пришло два письма. Я долго носил их в кармане, все не решаясь ответить, и тут нечаянно встретил ее, как всегда, на перекрестке, в сутолоке мчащихся колонн. Я рассказал про Сергея. Она не поверила, не хотела верить, потом из глаз вдруг брызнули слезы. Она не вытирала их, не прятала.

— Милый Сережа, — всхлипывая, говорила она. — А я так ждала… во сне его видела, думала, еще встретимся… На Вышлов?.. На Вышлов… Направо на Вышлов. Двадцать пять километров. Добрый мой, казачок-чудачок… Вам, товарищ капитан, повременить придется: Восьмой пропускаем… И ему так хотелось встретиться… Мало видела, а как будто годы знала… Минометный прошел уже, товарищ майор. Да, благополучно. В четыре тридцать. Пуля попала? В грудь? Оx!

Она всхлипывала, и слезы катились из ее глаз и падали в пыль дороги.

А на перекрестке стоял несмолкаемый железный грохот, пахло бензином и конским потом, гарью и порохом, и лишь изредка неизвестно откуда доносило запах цветов.

Журавли кричат везде одинаково, и не тоска в их крике, а ожидание встречи с родиной, радость, что тяжкий и долгий путь позади. Летели последние косяки, летели над эскадронными палатками, над манежными дорожками, над речушкой и чешским селом, над зелеными моравскими горами. Журавли летели на восток, к нам. Мы провожали их глазами, махали пилотками.

Мы тоже готовились в путь: мыли коней, начищали амуницию, выжаривали из обмундирования последних фронтовых вшей. Писали письма — времени на письма было теперь хоть отбавляй, — писали столько, что Вася Рожков ругался:

— Во, писатели! Опять целый воз накидали, в сумку не лезет. Вот ты, Зеленчук. Ты же государство разоряешь: что день, то десять штук строчишь. На тебя одного почта должна работать?

— А ты как думал? — смеялся Зеленчук. — Может, меня девки со всего района ждут.

— Смотри-ка, заждались. Бумагу зря переводишь, — ворчал Вася, сгибаясь под разбухшей, как сундук, почтальонской сумкой.

Брились: скоблили подбородки даже те, кому с этим делом можно было повременить. А потом до жуткого блеска начищали сапоги. Вечерами приходили к нам из соседних деревень чехи, приносили скрипку, аккордеон. Казаки танцевали с девушками, вызванивая сверкающими шпорами. И еще как танцевали, откуда что бралось!

Появились чубы. Отличные чубы! Когда только они успели вырасти на казацких головах? Всю войну стриглись наголо, а вот уже чубы. Выдал я эскадрону парадную форму: черкески, башлыки. Мы с командиром построили эскадрон для церемониального марша на конях.

Капитан оглядел плотные ряды взводов, растерянно сказал:

— Женихи! Черт, в глазах рябит. Здравствуйте, красавцы!

— Здравия желаем, товарищ гвардии капитан!

Синими крыльями лежали на крупах коней черкески, алели башлыки, вытянулись сверкающей линией газыри.

Капитан помолчал, потом, путаясь, начал говорить речь, которая для него самого была, наверное, неожиданной:

— Тут кругом население. Чехи. Так вот. Чтобы все было как следует. Какому стервецу, чуть чего, шею сверну, не погляжу, что война кончилась. Вести себя по-путному. Если ты в увольнении, действуй, как полагается казаку. Приглянулся кто, обходись без нахальства, вежливо. Найди слова, какие требуются, а не знаешь — отойди в сторонку, не порочь эскадрон. Позволят — проводи домой, но по-хорошему, чтоб спасибо сказали, а не по морде врезали. Ясно?

— Рады стараться, товарищ гвардии капитан! — дружно ответил эскадрон.

Хорош был эскадрон в парадной форме! Будто те же кони и люди те же, но откуда взялась стать, осанка? Казачью форму мы надели первый раз за всю службу в кавалерии и, надев, почувствовали, что наш праздник пришел бесповоротно, пришла навсегда мирная жизнь.

Перетянув черкески наборными ремнями, ходили в увольнение, толкались на ярмарочной площади соседнего чешского городка, звякали шпорами, проходя мимо здешних девушек. Рубить лозу, гарцевать на манеже тоже было для нас веселым праздником после дымных дней войны. Война не забылась, но была уже вчерашним днем.

И в это-то время стало твориться что-то неладное с Моисеенко, этим вралем, треплом и забубенной головой. Молчит, на новую форму ноль внимания, не пыжится, ни на кого не наскакивает, сидит в одиночестве и посвистывает. Вроде подменили Моисеенко: больной не больной, на влюбленного тоже не похож.

— Ну что, — допытывался я, — поражение потерпел, удалой казак?

— Да ну, — махнул он рукой. — Сдались они, здешние девки. Тощие. У нас девки так девки. Идет — царица, поглядит — помрешь!

— А что ты какой-то… моченый?

— Климат тут жаркий. Душно.

— Правильно: живут здесь люди, задыхаются.

Может, любовь, а может, и нет, ничего я не узнал и махнул рукой: кому на роду написано родиться шалым, шалым и останется. Ну, какой смысл, здраво рассуждая, брать увольнение днем? Ни в кино, ни на гулянье, которое вечером устраивается в городке под духовой оркестр, не попадешь. Моисеенко отпрашивался утром, после конной подготовки, но парадную форму не надевал. Сходит, вернется, и за амуницию. Надраивает трензеля, шлею, все пряжки у него горят. Вдруг возлюбил своего коня Великана. Перековал его, отполировал копыта и, вычистив до серебряного блеска, расписал в шахматную клетку. Штука эта мудреная, знают ее, пожалуй, только природные конники. Моисеенко не пожалел труда: расписанный клетками конь стоял, будто одетый богатым чепраком.

— Ты что с ним нянчишься? удивился я. — Расписал как куклу.

— Просто: люблю коня. Два рейда на нем прошел.

— Брось-ка ты, Илья, художеством заниматься, не чуди. На утренней чистке уберешь эту красоту.