Владимир Сапожников - На фронте затишье

И опять мы шли по жаре, по щиколотку в пыли. Толстяк-интендант еле плелся, повернувшись ко мне, он показал на рот: пить захотел. Терпи, сами хотим. Фельдфебель что-то коротко сказал ему, вроде заткнись, мол, свинья. Брюки у него были уже подпоясаны ремнем с фляжкой: успел со своего убитого снять.

— Старик убитый-то, — сказал Полищук. — Лет пятьдесят. Жена, поди, на заводе работает, бомбы сверлит. Для мужа исделала.

Проклятая дорога! Пыль, как сухой кипяток; пропекало даже сквозь подошву. Как только пехота ходит? Толстяк совсем разомлел, задыхался и пристанывал. Приотстав, фельдфебель взял его под руку и, что-то бормотнув, положил его руку себе на плечи.

— Нездоровый, — сказал Полищук. — Далеко ли до пункта-то?

С главной дороги мы свернули, шли проселком. По маршруту до пункта военнопленных нам оставалось километров двенадцать, через два села в третьем. К обеду бы дойти. Но разве дойдешь? Толстяк совсем повис на фельдфебеле, еле передвигал ноги. Дорога долго поднималась в гору, нигде ни ручейка, ни колодца. Я сам изнывал от жары.

Первое село оказалось сразу за бугром, не село — одни головешки. В селе стояла пехота. У колодца кипела толпа: очередь за водой. Мы встали в хвост, но когда дошла наша очередь, в ведерко черпалась мутная жижа, пахнувшая известкой. Фельдфебель поднес фляжку интенданту, он поднял голову и, чавкая, начал пить.

— Пьяный, что ли? — спрашивали пехотинцы. — Во, надрызгался фашист.

Они обступили нас, глазея на немцев. Больше всего пехоту занимал сухощавый, грязный сапер, выше других на целую голову. Сидя, он был почти вровень с некоторыми нашими воинами. Он подмигивал солдатам, бормотал по-своему, как бы желая вступить в беседу.

— Гитлер капут? — спрашивали его.

— Капут, капут, — обрадованно подмигивал он. — Пиф-паф!

Выкрикивая какие-то слова, он делал срамные знаки, показывая округлости.

Пехота догадалась:

— К бабе, значит, захотел! Ах ты срамина! Такой слон исделает…

— А хочешь?

— Яволь! Яволь! — под общий хохот пехотинцев соглашается немец.

Хохочут до колик в животе, до визга. Немец тоже закатывается, тряся ребристым кадыком, хлопая себя по ляжкам.

— На, закури, — угощает его пехота.

Он неумело скручивает из газеты папироску, затягивается и заходится в кашле, ругаясь по-немецки. Размазывает сопли и слезы, кашляет нарочно, потешая зрителей. Пехота довольна.

— А пожрать хочешь? — спрашивают его, показывая ложкой из котелка.

Кто-то приносит каши с поскребками, сует свою ложку, вытерев о подол гимнастерки. Съев пару ложек, немец передает котелок соседу, юнцу с первым пушком на губе. Пехота глазеет, удивляясь, что едят немцы вроде бы так, как и мы. И, как мы, подставляют под ложку ладонь, чтобы не уронить крошку.

Фельдфебель трясет интенданта, и ему предлагая каши. Интендант глухо мычит, отрицательно мотает головой.

— Энтот старым жиром проживет. Во, боровина какой!

Пехота, пообедав, ушла, мы тоже поднялись. Немцы подняли интенданта, но, сделав шагов десять, он мешком повис у них на плечах, волоча по пыли толстые ноги.

Этого еще не хватало! Интендант заохал, свалился на дорогу. Мы остановились.

— Что будем делать, Полищук? — спросил я.

— Кто ее знает? Ни тебе санбата, ни родного брата. Сердце, что ли, у него зашлось?

Окружив лежавшего, немцы горготали по-своему, то ли ругали, то ли уговаривали, оглядываясь на меня. Фельдфебель что-то объяснял мне, да черта ли поймешь вас? Понятно, надо увезти этого борова, а как я его увезу?

Фельдфебель начертил на дороге две длинных палки и две коротких поперечных. Понятно: носилки. Хрен с вами, делайте. С какого черта прихватило этот мешок кишок? Нашел время заболеть, и черта ли у него там, понос не понос? Какие тут могут быть болезни? За всю войну, кроме поноса, никакой другой болезни мы не знали. Ну еще, конечно, по бабьей части кто приварит. А у этого вроде признаков ни того, ни другого. Немец он и есть немец, и болезнь у него нерусская.

Носилки они смозговали быстро: саперы. Вытащили из прясла две жерди, накрутили березовых веток, несколько раз перевязали поперек. Нашли где-то пару гвоздей, приколотили распорины. Распоряжался фельдфебель. Засучив рукава, он и плел все, ворочая толстыми жиловатыми руками.

Интенданта еще раз напоили — пока делали носилки, в колодце набралось воды — и понесли: двое спереди, двое сзади. Метров через двести менялись: тяжелый мужчина. Когда его трясли, он пристанывал, охал. Фельдфебель на него цыкал: «Заткнись!» Лежал интендант на спине, толстое брюхо его колыхалось в такт шагам несущих.

Дорога до следующей деревни спускалась, и мы дошли до нее без остановки, тем более, место было голое, того и гляди налетит «рама», начнет кидать чемоданы с гранатами.

Жарило, вороны на березах сидели, растопырив черные клювастые рты. Я поднимал руку проходящим машинам, но никто не остановился: шофера боялись останавливаться на голом месте. Передовая гудела, из-под низа били тяжелые пушки. Через наши головы, посвистывая, пролетали снаряды и рвались внизу, где проходила шоссейная дорога. Однако было тут уже потише: все же от передовой мы отшагали километров пятнадцать.

Следующая деревня была пустая, сплошь сгоревшая. Обозначая улицу, стояли только тополя. Мы остановились на привал: толстый интендант мычал от боли, весь взмок. Абросимов и Федотов ушли на зады села, натрясли в саду полные подолы краснобоких яблок. Мы набили ими карманы, а оставшиеся роздали немцам. На промысел казаки брали с собой долговязого сапера, он сажал Федотова себе на плечи, и тот рвал с самой верхушки.

Воды в колодце здесь было много, немцы намочили пилотки, чтобы легче было на жаре. Мы сделали то же самое.

Завиднелся Вышкув, тот городишко, куда мы шли, где был пункт военнопленных. Я вздохнул свободнее: почти добрались. Вышкув горел, там рвались снаряды.

Через город проходила дорога, и немцы били по транспорту.

Полищук свернул на ходу, стал высекать огонь и, прикурив, сказал, держа на ладони кресало:

— Лешкина память, умел, покойничек, поделки разные мастерить. Эх, мать честная, курица лесная, отвоевался, отдыхает под березкой. Закопать я его закопал, а поставить ничего не успел. Над всеми нашими писарь забил фанерку с надписью: «Второй эскадрон». Сколько их, вторых-то эскадронов?

Интендант застонал, поднялся на носилках, но, качнувшись, снова упал, стукнувшись головой о распорину. Перевернуть, что ли, просился? Немцы, несшие его, сердито оглянулись.

Проселок, по которому мы шли, в низине сходился с шоссе. До городка оставалось километра три-четыре, но соваться на шоссе было нечего: по нему плотно шли машины. Придется крюк давать, обходить стороной. Хрен с ним, остается немного, сдать — и обратно.