Антал Погони - Двое из многих

Все расхохотались.

Лайош Смутни тоже ехал с ними. Ему нечего было бояться, он считался чехословацким подданным, но все-таки и он высказал свое мнение:

— Вот что я вам скажу, ребята. Вы видели в Москве в посольстве безногого солдата? Я не об одноногом говорю, а о другом, которому обе ноги начисто оторвало гранатой. Передвигается он с помощью двух маленьких костылей, переползает с места на место. На улицу выйти не может. Он тоже был красногвардейцем. Белые его так разделали под Екатеринбургом. Он никогда не поедет домой. Что же ему говорить? У нас по крайней мере хоть руки-ноги целы.

— И то правда! — согласился с ним Керечен. — Побои, пытки, голод — все может вынести человек; срок отсидки в тюрьме или в лагере пройдет, а вот бедного Лаци Тимара никто не подымет со дна Камы. Вот мы здесь находимся вместе с моим дружком Имре Тамашем. Разве мы надеялись, что выберемся живыми из этой заварухи?

— Мне только жаль, — грустно вздохнул Дани Риго, — что нам в Москве пришлось сдать партийные билеты. Не будет у нас документов, если дома снова вспыхнет революция.

— Вот о чем ты заботишься! — воскликнул Керечен, — Уж если мы снова возьмем в руки оружие, кое-кому не поздоровится, хоть мы и без документов.

— Послушайте, — сказал Мишка Хорват, — у меня ничего не осталось на память о Красной Армии, только ремень да деревянная ложка. Надо хоть их сохранить.

Билек со своей Кипритией устроились чуть подальше от них. Сундук пришлось сдать в багаж, не пролез он в дверь вагона. Жена всю дорогу ворчала, сердилась на мужа, не разговаривала с ним. Она едва успела вытащить из сундука мешок с продуктами и чайник. Кипрития, как хорошая хозяйка, и в Москве успела напечь пирожков с капустой. Бедному Билеку казалось, что сок жаренной в постном масле капусты течет у него, как пот, из всех пор. К счастью, на всех вокзалах был кипяток, и им не пришлось испытывать недостатка в чае.

В Петрограде пришлось ждать три дня, и они хотели использовать это время как можно лучше. Ночевали они в пустой квартире, могли свободно ходить по городу. Пустых квартир в Петрограде было тогда много. Война и революция опустошили город. Многие аристократы и буржуи бежали за границу. Петроград выглядел, как тяжелобольной, который уже перенес кризис, но еще очень слаб.

Старинные дворцы, стройные мосты над Невой, богатства Эрмитажа очаровали солдат. Керечен с Имре Тамашем ходили по городу, вечерами отправлялись погулять по Невскому проспекту.

По широким тротуарам проспекта текли толпы: солдаты и матросы, гражданские моряки с иностранных пароходов. На улице звучала немецкая, французская, английская речь. Из подвальчиков доносились звуки балалайки и гармошки. Рекой лились пиво и водка. Кошельки дельцов распухали от иностранной валюты, деньги доставались легко. Здесь собирались подонки, оставшиеся в стране и приехавшие из-за границы, процветала спекуляция. А рабочие фабрик и заводов, борясь с нуждой, голодные, оборванные, строили будущее, завтрашний день страны.

— Слушай, Пишта, — толкнул Керечена в бок Имре Тамаш, — не зайти ли нам в такой подвальчик?

— А деньги есть? — спросил Керечен.

— Есть. В Москве я продал сапоги, одеяло и солдатские башмаки. Идем!

Они остановились у входа в ресторанчик, откуда доносилась музыка. Оркестр играл вальс. Слышалось пение: хриплый хмельной бас пел грустную песню о гибели Святой Руси.

Имре Тамаш не понял слов песни, Керечен перевел, и Имре сердито заворчал:

— Пошли отсюда! Ну их к чертовой матери! О чем думает милиция? Забрать бы всю эту банду да отправить в тайгу рубить лес… Роскошествуют тут, пьянствуют… Оплакивают старый мир. Плачьте! Мы тоже многое сделали, чтобы он никогда не вернулся.

Иштван Керечен схватил за руку Имре Тамаша и кивнул на парочку, которая показалась в полосе света из дверей ресторана.

— Посмотри на них! — прошептал он и сделал Имре знак молчать.

Высокий мужчина в гражданской одежде вел под руку сильно накрашенную женщину. Керечен и Тамаш стояли в тени, и парочка не могла их видеть.

Мужчина, очевидно, знал по-русски всего несколько слов, да и те произносил с венгерским акцентом.

— Ты где живешь? — спросил он у женщины.

— Тут, близко.

— Пойдем к тебе. Харашо?

Крашеная чертовка шутливо хлопнула его по щеке.

— Харашо! — передразнила она. — Идем!

Друзья осторожно пошли за ними.

— Кто он? — полюбопытствовал Имре Тамаш.

— Венгерский офицер, — также шепотом ответил Керечен. — Я с ним в одной комнате шил в Красноярске. Уездный начальник… Он единственный из нас не заболел сыпняком.

— Как его звать?

— Михай Пажит… Возможно, он бежал из лагеря, а может, едет домой с офицерским транспортом. Одного не понимаю: как ему удалось удрать из лагеря?

— Отовсюду можно убежать, особенно если ловкий, — шепнул Тамаш.

— Знаешь, кто он? Мой смертельный враг. Это он выдал меня белочехам. Я чуть жизнью за это не поплатился… А теперь и он едет домой. И будет там осведомителем… А мы ничего сделать не можем!

— Надо заявить в комендатуру, — предложил Тамаш, — что он контрреволюционер, чтобы его домой не пускали…

Керечен покачал головой:

— Нет никакого смысла. Он из тех, кого по обмену отпускают. Лишь бы нам с ним в один транспорт не попасть — тогда мне сразу конец. В чотском лагере жандармы изобьют до смерти. Как же иначе? Если меня обвинит уездный начальник, станут ли они со мной церемониться?

— Останемся тут? — боязливо спросил Имре Тамаш.

— А ты остался бы?

Имре не ответил. Они молча шли за парочкой, но идти пришлось недалеко: в переулке мужчина с женщиной скрылись в первой же подворотне.

— Подождем? — спросил Имре.

— А зачем? Пошли лучше спать… Теперь уже все равно. Послезавтра едем домой.

На третий день их включили в группу военнопленных, в которой не оказалось никого из знакомых. С ними уезжали пятьдесят пленных офицеров.

У пристани их поджидал маленький немецкий грузовой пароход. В трюме были сооружены койки в несколько ярусов, где могли разместиться человек триста. Сначала грузили багаж. Керечен и остальные наблюдали с берега, как кран поднимал ящики вверх и опускал их на палубу парохода. С военнопленными были их жены и дети, человек двадцать. Кипрития с тревогой ждала, когда дойдет очередь до ее сундука. Наконец крючок подвели под веревку, которой был перевязан сундук. Легко как перышко взлетел он ввысь, понесся над морем, но на полпути вдруг стал крениться набок.

— Остановитесь, проклятые! — закричала Кипрития, но было уже поздно.

Сундук распахнулся, словно раскрыл огромную пасть, и все его содержимое с высоты полетело в воду. Медный самовар закончил здесь свой жизненный путь, за время которого он успел напоить чаем не одно поколение. Предметы полегче несколько минут еще держались на поверхности, но постепенно и они погрузились в соленую морскую воду. Кипрития молчала, как громом пораженная, только топталась на месте. Язык ее развязался лишь тогда, когда стоявшая рядом с ней женщина — жена возвращавшегося на родину военнопленного, — прижав руку к сердцу, вздохнула: