Антал Погони - Двое из многих

— Слава богородице, не наш…

Тут уж бедная Кипрития не смогла удержать наполнявшей ее сердце горечи:

— О боже, боже, что с нами будет? Это ты, негодяй, плохо завязал его! Ты виноват! Нищими нас сделал! Бедная я! И зачем я вышла за такого олуха? Что мне теперь делать? Черт тебя побери, неужели нельзя было как следует завязать сундук?

Билек не хотел смотреть, не хотел слушать. Он знал, что она теперь до самой смерти будет оплакивать свой сундук, а он действительно не виноват, он перевязал сундук основательно.

— Да перестань ты выть над этим хламом! — сказал он примирительно, но эти слова еще больше разозлили ее.

— По-твоему, это хлам? Последний ты человек, оборванец, нищий! Разорил меня!

— Успокойся, Кипрития! — прикрикнул на нее Билек.

Уж лучше бы он промолчал! Жена, как фурия, вцепилась в него, но Билек отшвырнул ее. Возможно, в это мгновение прорвалась вся накопившаяся в нем за короткий период супружеской жизни горечь. Женщина упала да землю, но тут же вскочила.

С головы ее свалился платок, светлые волосы растрепались, соленый ветер с моря шевелил их. Кипрития выхватила из-под кофточки лист бумаги, яростно порвала его и выбросила клочки в море.

— Меня посмел ударить, негодяй?

— Посадка начинается! — раздалась команда.

С палубы парохода спустили сходни. Военнопленные бегом стали подниматься на борт. Билек оказался последним.

— Пойдем! — позвал он жену, но Кипрития показала ему кулак.

— С тобой, мерзавец? С тобой, грабитель? Никогда, слышишь, никогда! Я и свидетельство о бракосочетании в море выбросила… Поезжай один!

— Посадка кончается!

Билек пожал плечами:

— Как хочешь! — И он одним прыжком вскочил на борт уже отходившего от берега парохода.

Швартовы отдали, машины заработали. Пароход трясся, пыхтел, все больше удаляясь от берега. Ветер трепал льняные волосы Кипритии, но голоса ее уже не было слышно. Может быть, она кричала, умоляя остановиться? Может, в ее маленьком мозгу пробудились наконец трезвые мысли? Пока она яростно металась по берегу, некоторые на борту парохода принимали ее сторону, другие смеялись, а потом о ней забыли, завороженные видом скрывающегося вдали Петрограда, его стройными голубовато-сероватыми очертаниями, которые все больше стирались и наконец исчезли за горизонтом. Старый немецкий пароход спокойно резал воду, тихо покачивая пассажиров. Маленькие шаловливые морские волны бежали к горизонту, который непрерывно менял цвет, становясь из синего зеленым, потом сиреневым, розовым, серым со множеством всевозможных оттенков. Над пароходом проносились чайки. Билек все еще стоял у перил. К нему подошел Тамаш.

— Жалеешь? — спросил он.

— Да ну ее к черту!

— Так почему же ты все назад смотришь?

— Боюсь, как бы она за мной на моторке не пустилась.

— Теперь ты дома сможешь жениться на другой, — утешал его Тамаш.

— Конечно. Если она еще замуж не вышла.

— Только вот в чем загвоздка, ты ведь теперь снова женат, а если женишься еще раз, тебя могут обвинить в двоеженстве.

— Черта с два! — засмеялся Билек.

— Что это значит?

— У меня на этот раз ума хватило, — объяснил Билек. — Я дал ей фальшивый документ. Это не настоящее свидетельство о браке было. Она не знала.

— Чего-то я тут не понимаю, — покачал головой. Имре Тамаш. — А что было бы, если б она с тобой поехала?

— Пришлось бы жениться на ней по нашим законам. Значит, повезло мне. Такой уж я удачливый человек. Родился я тринадцатого числа, тринадцатого же меня призвали в армию, тринадцатого попал в плен, тринадцатого навязал себе на шею эту женщину, и сегодня опять тринадцатое число. Я не суеверный, но посмеяться можно. Удача ко мне приходит тогда, когда я оказываюсь по шею в дерьме. Что ж, мне и это подходит…

Матросы парохода начали оживленную торговлю с военнопленными. Покупали на немецкие марки сапоги, одеяла, одежду, советские рубли и все, что им ни предлагали, лишь бы оно имело хоть какую-то ценность.

Тамаш отошел от Билека, тем более что пришло время обедать. Обед раздавали из больших котлов. Тамаш заглянул в котел. Рисовый суп с яблоками.

— Ну, этого я и пробовать не стану, — сказал он Керечену. — У меня от такой еды сразу морская болезнь начнется.

На другой день хорошая погода кончилась, налетела гроза. Пассажиры в испуге попрятались. На палубе остались одни матросы. Огромные волны обрушивались на палубу, пароходик страшно качало. Его совсем недавно приспособили для перевозки людей, помещения еще хранили затхлый запах. Дети плакали, женщины жаловались и ругались между собой. Некоторые из женщин молились, опустившись на колени. Мать успокаивала грудного младенца, который орал что было силы. Деревянные части парохода скрипели.

— О боже, неужели тонем!? — выкрикнул кто-то.

Буря постепенно улеглась. Открыли дверь. Светило солнце. Морская вода чисто вымыла палубу. Люди выбрались на воздух, и мгновенно была забыта буря, прекратились плач и крики. Все пели, шутили. Море сверкало в лучах солнца, словно и ему передалось хорошее настроение…

На третий день возникла в тумане пристань Свинемюнде. На песчаной косе, выдававшейся далеко в море, грелись на солнце отдыхающие. В море виднелось множество купающихся. Люди, с их маленькой жизнью, любовью, страданиями, самоотверженностью, счастьем… Чужие, незнакомые люди… Бескрайнее голубое летнее небо, безбрежное море, теплый щекочущий песок, очарование обнаженных молодых женских тел…

Перед пассажирами парохода, словно ужасающий призрак прошлого, на мгновение возникла картина: колючая проволока лагеря военнопленных. Они даже представить себе не могут, что им никогда не придется оказаться на свободе, купаться в море…

Сошли на берег, остановились на ночлег во временном лагере.

Керечен натянул на себя одеяло, но согреться не мог.

— Тебе холодно? — спросил Имре.

— Немного.

— Укроемся всем, что есть!

— Мы уже в Германии.

— Да. Все поближе к Венгрии.

Долго ворочались. Все здесь казалось странным. Немецкая речь звучит как-то не так, ничего не поймешь. На улицах — немецкие полицейские. На перекрестке нарисована огромная фигура полицейского, указывающего рукой в сторону пляжа. Приторно сладкие кушанья…

Как только транспорт прибыл на немецкую землю, офицеры повысили голос. Шесть лет плена не научили их человечности. Они снова почувствовали себя выше остальных, нашили знаки отличия, подтянулись, окаменели, с солдатами стали говорить сквозь зубы. Может быть, им удалось сохранить и записи о некоторых событиях? Списки заподозренных в коммунизме лиц они уж наверняка сохранили.

Пажита среди офицеров не было. Очевидно, уехал домой с предыдущим транспортом.