Александр Письменный - Фарт

— А какие такие мои годы, Марья Федоровна?.. Не молодой человек, что верно, то верно, спорить не берусь. Но и не такие они, это самое, особенные. Вы тоже, надо сказать, не из молодых девиц, — с недовольством закончил он.

— Да ведь я ничего такого не говорю. Вы, Егор Васильевич, всем видно, живете не тужите.

— Мне тужить не с чего. Времени нету. Это раньше, в древние времена, народ тужил. Так он и звался — тужики. А нынче на свете живет кто? Нынче народ живет — пыжики. Вот так. Непонятно? — заметил дед Токмаков недоумение Марьи. — Ну, знавал я одного фрукта. Еще когда жил на плоскости. Ученый человек был, ума палата. Малость, конечно, свихнувшийся на почве знания, но ба-альших способностей человек. Сам личности неприметной, роста низменного, волос на нем вьющий такой, игривый. Все науки божественные превзошел и кажного, кто ни есть, видит насквозь. Он-то мне и сказывал: конца света, говорит, не будет. Будет перемена людей. Раньше, говорит, жили на свете тужики. А времена придут — будут жить пыжики. И большое пойдет от того смятение… Вот, я так полагаю, перемена сия уже произошла. Всякое там радио, музыка, га-га-га!.. Да и народ, поглядишь, весь какой-то с переплясом… А может, конечно, брехня все.

— И сколько вы всего разного знаете! — с уважением сказала Марья.

— А чего ж не знать? Угощайтесь, это самое, прошу вас.

Дед Токмаков сдвинул крышку гроба и достал свежее, румяное яблоко. Марья так и прыснула:

— Из гроба-то!

— А что в том? Гроб, или ларь, или сундук какой — одно назначение — для сохранности. Вы не думайте часом, какой-никакой, а я еще не старый. Годами я, может, многих превзошел, а в существо взглянуть — во мне можно и сладость найти, если желательно, и горечи в меру. Вот яблочко, «мирончик» ему название, самолично приучил к горному росту, акклиматизировал, как говорится, покушайте, прошу вас, в нем и сахар, и мед, и кислица в нем кизиловая.

— Да будет вам, Егор Васильевич, даже очень странно вы говорите, — жеманясь и кокетничая, сказала Марья и прикрыла рот углом платка.

— Эх, Марья Федоровна, Марья Федоровна, если хочете знать, жизнь — дело короткое, надкусил только — и нет ее.

— Ну уж, и торопиться не след.

— Зачем торопиться? Но и не опоздать бы, чать. Обратно учтите, я тут и зарплату получаю, и пенсия мне идет, и от сада доход не малый. Сад-то как был, так и остался мой собственный, любительский.

— И к чему ваши речи, не пойму.

— Угощайтесь, сделайте милость, — сказал дед Токмаков и пошлепал губами, не решаясь договорить то, что сверлило в его мозгу.

В среду с полуторкой райпотребсоюза он съездил в поселковую баню и явился на кухню весь розовый после парной, подстриженный в парикмахерской, в новой сатиновой рубахе, в пиджаке, который надевался в торжественных случаях — на ноябрьские и майские праздники да на рождество.

Марья стряпала обед, хлопот полон рот, но она сразу заметила весь парад не ко времени, и сердце ее замерло.

Что-то пряча за спиной, правой рукой дед Токмаков расправил бороду.

— Ковай железо, пока горячее, — сказал он многозначительно. — Съездил в поселок, народу там, народу что людей. Автобус из города, грузовиков, это самое, цельное столпотворение! В сберегательную кассу заходил, взнос произвел. Зарплату получаю, опять же доход с сада и пенсия. Есть на книжке сбережения, скрывать не буду. На старость лет. Думал в кино завернуть — картина пустяковая, про любовь, сказывают. Глупость одна, баловство.

Марья обтерла лицо фартуком.

— Уж вы бы присели, Егор Васильевич. В ногах, говорят, правды нету.

— Покорно благодарствую, мы можем и постоять, — сказал дед Токмаков, поглядывая по сторонам. — Может, ножи надо поточить?

— Ножи точеные, спасибо вам.

— Мясорубка как? Винт не заедает?

— Нет, не заедает, у вас в руках побывала, вещь справная.

Дед Токмаков потоптался на месте, пряча что-то за спиной. Марья почувствовала, что сгорает от любопытства.

— А то, может, что с насосом? — Дед Токмаков качнул головой. — Значит, все в справности. Конечное дело, не в деньгах счастье, однако, это самое, ежели надеть на себя нечего, обратно не сладкое житье.

— Почему же это надеть нечего? — обидчиво спросила Марья. — И у нас как у людей, чать, и мы на двух ставках.

— Это мы понимаем. — Дед Токмаков тронул усы, облизал губы. — Вот, говорят, годы, то да се. А вино возьмите, чем старее, тем крепче.

— Это верно вы говорите, — вежливо согласилась Марья. — Наши годы тоже не молодые, а здоровье ничего, греха на душу не возьму, не жалуемся.

Дед Токмаков потоптался на месте, топорща бороду, поглядел по сторонам.

— Человек когда один живет, мысли у него в голове, волнения. И не с того только, что там ни постирать или что заштопать. Отрады нету. — Дед Токмаков замолчал, пошлепал губами. — Между прочим, Марья Федоровна, извините за нахальство. Я вам, это самое, гостинец привез. — Он быстро выпростал руку из-за спины и протянул Марье сверток в газете. — Отрез на платьишко или что там. В магазин штапель привезли. Народ душится. Прочный такой материал, замечательный. Я малость дамочек в магазине пораскинул, опять же к сединам уважение. Взял отрез.

— Батюшки, Егор Васильевич! — воскликнула Марья. — Зачем такое, ей-богу, даже совестно брать…

Она быстро развернула сверток и ахнула: штапель был розовый, в серебряную полоску, загляденье!..

Дед Токмаков поглядел по сторонам и сказал:

— Единожды один — один. А дважды два — всегда четыре. Нам расход какой ни на есть не в зачет. Зарплату получаю, опять же пенсия, доход с сада… Если что такое, я для вас, Марья Федоровна, завсегда опора…

Весь день Марья была сама не своя. Ничего, собственно, не было сказано, но цель была ясна, и, как водится, суп оказался пересоленным, котлеты подгорели. В довершение всего разбита была любимая чашка Валентины Денисовны, не миновать теперь головомойки.

Кому рассказать о своем смятении, с кем посоветоваться?

Марья легла спать, так и не решив ничего. И не смогла заснуть.

Поздно вечером, когда сотрудники гидрометеостанции разошлись по комнатам, Марья накинула платье и крадучись, на цыпочках пошла к Татьяне Андреевне.

Из-под двери виднелась полоска света. Марья помедлила, прислушиваясь, и постучала.

— Кто там? — раздалось за дверью.

Марья притаилась. Она не хотела, чтобы кто-нибудь узнал, что она приходила к Татьяне Андреевне. Скрипнула кровать, зашаркали ночные туфли, и Татьяна Андреевна приоткрыла дверь.

— Марья? Что случилось? — спросила она и просунула руки в рукава накинутого на плечи темно-коричневого длинного халата.

— До вас, Татьяна Андреевна, — поднося руки к губам, чуть слышно ответила Марья.

На ночном столике горел свет, лежала раскрытая книга. Татьяна Андреевна притворила за Марьей дверь.