Александр Письменный - Фарт

— Я думала, все давно спят.

— Ложитесь, Татьяна Андреевна, ложитесь… Я туточки, с краюшку, присяду.

Марья вдруг всхлипнула, обняла Татьяну Андреевну и прижалась к ее плечу.

— Ну что, Марья, что? — спросила Татьяна Андреевна, поглаживая Марью по спине.

Она подвела ее к кровати, скинула халат, залезла под одеяло, а Марья присела у нее в ногах.

— Чудно, ей-богу: живешь, живешь — и вдруг такая напасть, чисто тебя обухом по голове, — сказала Марья и, сложив на коленях руки, мечтательно улыбнулась.

— Ну, рассказывайте, я ведь ничего не знаю.

— Да Токмаков, Егор Васильевич. Дед-то…

— Ну?

Марья засмеялась, прикрыв ладонью рот.

— Свататься пришел на старости лет. Вот безобразник какой! Я, говорит, сахарный старичок, медовая косточка. Надо же!

И Марья снова счастливо засмеялась.

— Так и сказал: выходите за меня замуж?

— Так-то, знамо дело, не сказал. Зарплата, говорит, пенсия, доход с сада. К чему такие слова? Я не девушка. В рудничном поселке был, привез штапель на платье, розовый, в полоску, закачаешься!

— А вы что ответили?

— Чего отвечать? Ничего не ответила.

— Да ведь ему сколько лет? Лет семьдесят?

— Может, и семьдесят пять. Разве кто знает? Но ведь и то сказать, доживать век одной, без мужика. Если не ласка, так хошь прибил бы какой!..

Тронув пальцем никелированную спинку кровати, Марья громко всхлипнула.

— Подождите, Марья. Но вы что-нибудь чувствуете к нему?

— Это в каком таком смысле? — удивилась Марья.

— Ну, любите его?

— Любите! — Марья усмехнулась, покачала головой. — А что? Пожалеть могу. Он старый-старый, а крепкий. Прямо кирпич. Видали, как он дрова колет? Горский человек. Тут в горах люди, почитай, до ста сорока живут. Обходительный такой, с уважением. Отодвинул крышку гроба, смехота! На, говорит, Марья Федоровна, яблочко, «мирончик» ему название…

Слушая Марью, Татьяна Андреевна подумала о себе. Всегда сложности, всегда не знаешь, что решить… Она сидела в постели, в глубоком вырезе ночной сорочки виднелись в полумраке ее молодые, крепкие груди. Она закинула руки за голову и потянулась так, что хрустнули кости.

— Смешно вы рассказываете, — заметила она.

Марья засмеялась.

— И то верно. Доход с сада, говорит, зарплата, пенсия. А на кой мне его доход? Я тоже, слава богу, не бедная, на двух ставках, опять же постирать нашим мужикам — ученым. Жила без мужика, разве плохо было? Одна, на подъем легкая, расплевалась с начальством, поднялась, поминай как звали. А с ним, со старым, как-никак все же семья. И стирать-то на него — бесплатно, — вдруг с ужасом вспомнила Марья. — Белье штопать…

— Так же нельзя, милая! Нельзя так взвешивать все. Когда человек один, ему, верно, легче на подъем, но он — один! Ничего нет хуже одиночества. Не пойму я даже, как вы ко всему этому относитесь.

— И сама не знаю, как отношусь, — сказала Марья и пригорюнилась, подперев ладонью щеку.

— Трудно что-нибудь посоветовать. Конечно, Егор Васильевич — старый человек. Можно к нему что-нибудь чувствовать? Ну, в смысле любви? Но и вы не молодая…

Руки мешали Марье. Что с ними делать? Она затеребила оборку на платье, погладила спинку кровати и, снова всхлипнув, сложила руки на коленях.

— Была замужем, жила в Енакиеве, горя не знала. Мужик был работящий. Слесарем был на заводе. Получку всю в дом нес. В июле сорок первого года как его взяли, так след простыл. Я ждала, ждала… В сорок третьем пришла похоронная.

— Я понимаю. Я все понимаю, — начала было Татьяна Андреевна.

— Эвакуировали нас в город Чимкент. Ребеночек был у меня махонький, пятимесячный. Девочка была, Настей звали. Холод, голод, молоко у меня пропало. Я ее выхаживала, выхаживала… Померла дочка…

Согнув колени, Татьяна Андреевна подтянулась к Марье и обняла ее.

Вспоминая прошлое, Марья не плакала. Что-то печальное и мечтательное звучало в ее грубом голосе. Даже тяжкие, горькие воспоминания всегда дороги одинокому человеку.

— Из Чимкента перебралась в Грозный, на нефтепромысла. Хотела вернуться в Енакиево, застряла в Ростове, работала на мельнице. Там попался вербовщик, речистый такой, с подходцем. Сулил большие гроши, поверила ему, была еще не старая, искала, где лучше. Пошла в откатчицы на цинковый рудник. За три месяца шахта всю красоту съела… — Татьяна Андреевна прижала Марью к груди и поцеловала в шею. — Того не скажу, что весь срок жила холостая, были мужички, как кто курчавенький, оказывала уважение… И никто ни разу не посватался. А теперь вот дед Токмаков, Егор Васильевич…

Обнимая Марью, Татьяна Андреевна чуть похлопывала ее по спине, словно баюкала ребенка.

— Жизнь — сложная, очень сложная вещь, — вздыхая, сказала Татьяна Андреевна. — Возьмите мою жизнь. Ушла я от мужа. Убил он во мне всякое чувство своими унылыми интересами.

Марья всплеснула руками:

— Вот они, мужики! Да пропади они пропадом, черти ласковые! Как послушаешь женщин, да нужен ли нам мужик? Не нужен. Без мужика лучше проживем, — решительно сказала она.

Но долго еще сидели они, две женщины, пожилая и молодая, и горько, и сладко, и томительно было у них на душе.

Была глубокая ночь, когда Марья ушла от Татьяны Андреевны, взволнованная, ничего не решившая и вместе с тем умиротворенная.

Татьяна Андреевна вскочила из-под одеяла, чтобы запереть за ней дверь. Она пробежала босиком через комнату, повернула ключ и вернулась к постели, зябко поеживаясь. Засмеявшись чему-то, она улеглась снова и погасила свет.

Дни становились короче, пасмурнее, все чаще крутили жестокие вьюги. При сумеречном зимнем свете склоны ущелья выглядели призрачными. Очертания гор, запорошенных снегом, задолго до наступления темноты сливались с небом, и склоны ущелья, отдельные вершины хребта казались теперь не горами, а лишь их тенями. И от этого еще угрюмее, еще злее выглядели скалы, нависшие над рекой.

Шло время. Бетаров на станции не появлялся. Не подавал о себе вестей и Вараксин. Авдюхов уехал перед Октябрьскими праздниками, и жизнь на станции стала еще однообразнее. По вечерам собираясь в кают-компании, сотрудники станции с сожалением поглядывали на пианино — некому теперь, было его терзать, и иногда им казалось, что пытка звуками, которой подвергал их суровый аэролог, не такая уж неприятная вещь. Вернется ли Авдюхов из отпуска? Никто из сотрудников гидрометеостанции не взялся бы на это ответить.

В одно из воскресений на станцию вдруг позвонил Вараксин и как ни в чем не бывало пригласил всех сотрудников во Дворец культуры на большой концерт самодеятельности, машину он пришлет. Вот человек без самолюбия! Даже если чувствует себя виноватым, не рано ли он старается помириться с работниками метеостанции?