Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

— А чего она от тебя хотела? — снова обратился он к Лекшу. — Не мог бы ты мне теперь сказать, что она хотела? — Слово «теперь» он произнес с нажимом. — Ну, что она говорила, как выглядела?

Лекш долго молчал. Кольский знал, что он колеблется: говорить или нет? И что говорить?

— Хотела, — шепчет он наконец, — как бы тебе это объяснить, чтобы было возобновлено следствие по тому делу. Хотела понести наказание, искупить вину. Впрочем, — махнул рукой, — не знаю. Может, только… — Он оборвал фразу на полуслове и смотрел на ракету, медленно опускавшуюся на Бретвельде. — Сам знаешь, как ты с ней поступил. Ты был не прав. — Он ожидал резкого возражения, но Кольский только глубоко затянулся сигаретным дымом. — В конце концов, какой бы она ни была, пошла добровольцем в армию, и это со счетов не сбросишь.

— Что за идиотизм! — вдруг взорвался Кольский. — Хотела искупить вину! Что за ребячество!

— Как это «идиотизм»?! — в свою очередь возмутился Лекш. — А что же, укрытие дезертира не в счет?

— Ты ничего не понимаешь, — сказал поручник, — и не желаешь понимать. Но не сердись. Я тоже хорош… Впрочем, разговор беспредметен. Вина, наказание, прошлое? Какое это имеет теперь значение! Когда я был маленьким, — продолжал Кольский, — у меня был друг, его звали Адам. Мы с ним играли: он, например, изображал полицейского, а я — бандита. И наоборот. Мы стреляли друг в друга из пробочных пистолетов. А недавно я стрелял в него из ТТ.

— Что общего имеет одно с другим?

— Не знаю. Когда мы покидали Редлиц, мне пришло в голову, что для нас самое главное: ничего не додумывать. Зачем ломать себе голову, на сколько часов раньше мы должны были отойти на холмы? Может, отошли в самый раз, может, слишком поздно, а может, рано? Сейчас мы на холмах, и точка. Ты говорил об Олевиче? Скажи, что нам теперь до того, что было тогда с Олевичем? Ты видел, как он держался во время штурма Редлица? Ну говори, видел?

— Видел, ну и что из того? Я не узнаю тебя, Кольский. Мы говорим о совсем разных вещах. Просто ты устал и перевозбужден. Хорошо держался? Мы учтем это… Дезертирство является дезертирством, вина — виной… Все остается на своих местах. Неужели ты и впрямь думаешь, что после Бретвельде мир переменился?

— Боже, какой же ты идиот, Лекш! Извини меня… Мир не стал другим, просто сейчас он выглядит иначе. Ты этого не замечаешь?

— Кольский! — сухо проговорил Лекш. — Не сходи с ума. Ты ведешь себя как щенок. Вспомни, что ты сам говорил, и вспомни, наконец, что тебе самому грозила штрафная рота. Так ведь было…

Поручник не ответил; закрыл глаза и отвернулся от Лекша. Он не доверился ему в самом главном, в чем не отваживался сознаться даже самому себе: ему хотелось увидеться с Евой.

Впервые за много дней он почувствовал, что не смог подавить в себе этого желания. А он уже считал, что чувство никогда не вернется и что сказанные им тогда Еве слова были последними и единственно правильными. Они казались теперь ему такими жалкими и неестественными! «Надел на себя чужую личину, перевертыш», — подумал он. Это слово причинило бо́льшую боль, чем два месяца назад.

«Не уходи», — просила Ева, когда он целовал ее на прощание. В ее глазах стояли слезы! Он сорвал занавески с окна, и тогда оказалось, что они перестали быть одни, что на них смотрят… Он мог забрать с собой Еву два дня назад, вчера, а сегодня это уже было не в его силах…

Подошел Калета с фляжкой в руке:

— Немного осталось, товарищ поручник. Выпейте.

Кольский поблагодарил и сделал большой глоток. Потом посмотрел на лицо Калеты. Это была добродушная крестьянская физиономия со следами усталости, как после тяжелой работы.

Над Бретвельде вновь зависла ракета. Воцарилась тишина. Замолчали пулеметы, только откуда-то издалека доносился гул артиллерийской дуэли.

Кольский прислушался к храпу бойцов, посмотрел на едва проступающие в темноте контуры пушек, взглянул на фосфоресцирующий циферблат часов. Приближалась полночь.

Он закрыл глаза, чтобы увидеть Еву, и прошептал, засыпая:

— Прости, Ева…

Грохот. Потом словно град забарабанил в стены. Снова грохот. Струи дождя обрушились на Еву, она чувствовала капли, стекавшие по лицу, ударявшие по векам, будто стояла под душем. Нет, это не приятно холодящий душ, это холодный ночной ливень…

Она проснулась. В глаза ударил красный свет, проникавший через окно, где-то рядом разорвалась граната, выпустил короткую очередь пулемет. Потом она услышала одиночные выстрелы совсем рядом, будто в соседней комнате.

Добрались сюда под вечер. Санитарный батальон дивизии размещался в мрачном здании из красного кирпича — наверное, школе. (Ева не знала даже, как выглядит этот городок, потому что проснулась уже во дворе, когда грузовик остановился у здания.) Раненые лежали как попало в большом зале на первом этаже с узкими и высокими окнами.

Ева вскочила с кровати, толкнула дверь и очутилась в длинном коридоре. Шум доносился с первого этажа. Она побежала по коридору, освещенному красным мигающим светом. Услышала гортанный немецкий говор, потом кто-то закричал: «Огонь! Огонь!» На мгновение воцарилась тишина, затем вокруг снова загрохотало, до нее донесся вой человека, уже не крик, а вой. Совсем рядом — наверное, на первом этаже — разорвалась граната…

Ева подбежала к широкой лестнице, ведущей вниз, и у открытого окна увидела доктора Пиотровского, который лежал навзничь на полу, левой рукой сжимая автомат. Она наклонилась над ним, почти коснувшись его лица. Доктор был мертв.

Девушка с минуту стояла перед ним на коленях, не зная, что делать. Наконец взяла автомат, медленно поднялась и начала спускаться по лестнице.

Уже светало, серый рассвет с красными отблесками проникал сквозь окна. Ева увидела перед собой широко распахнутые двери большого зала. Раненые лежали на полу, некоторые из них ползли по коридору к лестнице. Они выглядели как бесформенные белые пятна. Кричали. Она увидела парня с перевязанной головой, припавшего на колено и палившего из автомата поверх голов в сторону окон. Видела, как он нажал крючок раз, другой, потом бросил оружие на пол и замер.

Немцы уже лезли в окна, напору поддались главные двери, раненые как бы утихли, отупели, застыли там, куда сумели доползти.

Неожиданно как из-под земли в центре зала появилась женщина в белом халате, брюнетка в очках, капитан-врач. Она была безоружна. Здесь все были безоружны: и те, кто ползал на полу, и те, кто остался на койках и лавках.

Женщина-врач шла посреди зала, как во время обхода, твердой мужской походкой, осторожно минуя лежащих на полу людей. К ней подскочил человек в черном и ударил штыком в шею. Ева отчетливо увидела это на фоне окна. Она не услышала стона, он утонул в общем крике, который снова поднялся над скопищем раненых. Женщина-врач упала на пол, а Ева присела на корточки и, тщательно прицелившись, нажала на спусковой крючок автомата. Человек в черном повалился на колени рядом с врачом, прижав обе руки к животу, ткнулся головой в пол.