Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Неожиданный, громкий, раздавшийся над головой рокот заставил Сокола вздрогнуть. Откуда-то из-за его спины, казалось, прямо из гущи березняка, вылетел самолет, Он был коротенький, плосконосый, будто обрубок. На коротеньких крыльях его четко вырисовывались красные звезды.

«Наш «ястребок», — узнал Сокол и замер от удивления. Краснозвездный, маленький, почти игрушечный в сравнении с «юнкерсами», истребитель ринулся навстречу вражескому эшелону.

— Самоубийца, —вскрикнул Сокол. — Куда же он — один против целой своры?

Лобовая атака. Блеснули искры первого залпа. Флагманский «юнкерс» клюнул носом, и, окутываясь клубами черного дыма, стал круто снижаться. Оглушительный взрыв потряс землю. За спиною Сокола качнулась березка, к ногам посыпались сухие ветки.

Расколов строй «юнкерсов», «ястребок» взвился свечой, лихо крутнулся через крыло и снова ринулся в атаку на черную стаю. С аэродрома из-за реки и где-то совсем поблизости в березняке, за спиной Сокола, загрохотали частые залпы зениток. Небо покрывалось сизовато-черными лохматыми шапками мелких дымков. «Юнкерсы» заметались. Один из них, не рассчитав разворот, зацепил крылом за хвост своего соседа, и оба упали в районе реки.

Русский «ястребок» преследовали два «мессершмитта». Один уже вцепился ему в хвост, сердце у Сокола дрогнуло: «Готов! Сейчас запылает».

Виктор кинулся в самолет, забрался в кабину стрелка и, высоко задрав пулемет, стал стрелять по преследующему русский самолет истребителю.

«Мессершмитт» уже подошел к «ястребку» на дистанцию выстрела, торжествующий немец, очевидно, коснулся рукою гашетки автоматической пушки.

Как бы не так! Юркий как вьюн «ястребок» вывел перед носом врага «мертвую петлю» и, очутившись под брюхом немецкого истребителя, в упор разрядил в него пулемет. Из кабины врага вырвалось яркое пламя, и в тот же момент от самолета отделился закачавшийся под куполом парашюта летчик.

— Ура! Вот так дерется! — закричал Сокол.

Чувствуя себя хозяином неба, «ястребок» кувыркался, падая, прижимался к земле, как цирковой акробат, крутился под носом неуклюжих «юнкерсов». На помощь ему подоспела девятка «чаек», и теперь немцы беспорядочно отступали, сбрасывая бомбы на открытое поле.

Краснозвездный «ястребок» кинулся было преследовать их, но у него вдруг зачихал мотор, и он, круто развернувшись, пошел на посадку. Коснувшись колесами аэродромного поля, он пробежал от силы с полсотни метров и неожиданно замер.

«Горючее вышло», — догадался Сокол и не чувствуя под собою ног побежал к «ястребку». Сотни летчиков, обгоняя один другого, бежали по аэродрому, торопясь пожать руку советскому асу. Сокол очутился около ястребка, когда его уже плотно замкнула в кольцо стена синих комбинезонов.

— Сержант, подойди-ка, — крикнул полковник Зыков.

К Зыкову подошел маленький, худенький, с темным пушком на верхней губе летчик. Он смущенно улыбался, поблескивая золотою коронкой верхнего зуба. Грозному советскому асу с двумя треугольничками в петлицах, по-видимому, не было и девятнадцати лет. Комбинезон на нем сидел мешковато: плечевые швы спускались почти до локтей, широкие рукава были засучены.

Зыков ласково похлопал по плечу молодого летчика.

— Спасибо, спасибо, Муромец. За науку спасибо. Показал ты нам, как надо лупить всю эту сволочь.

Федор Сергеевич Корж приказал Фиме срочно собрать раздоленских коммунистов.

— Садись на моего Буяна и обскачи всех, дело такое, что медлить нельзя ни минуты.

Проворный Фима вскочил в седло.

Сумрачный осенний день обеднил обстановку, выкрал у нее краски. В комнате председателя казалось неуютно и мрачно, пахло плесенью. Нечеткие тени стелились по темно-зеленым дорожкам, полумрак скрывал поставленные по углам этажерку, тумбочку, переносную вешалку.

Федор Сергеевич сбросил с себя желтую кожаную куртку с меховым воротником, повесил ее на вешалку. На нее же швырнул высокую армейского покроя фуражку. Он несколько раз прошелся по кабинету, сел за стол и вытащил из бокового ящика груду бумаг.

Полуоблысевшая русая голова его понуро склонилась, рваный шрам на лбу обозначился резче.

Минуту — другую он перебирал разномастные по цвету и размерам бумажки, потом вдруг порывисто сгреб их, швырнул в открытую дверку голландки. Языки пламени с жадностью охватили добычу.

Из печки скользнула маленькая, с папиросную коробку, картонка. Обгоревшие краешки ее лениво тлели. Федор Сергеевич поднял картонку, хотел было швырнуть ее снова в пламя, но вдруг отдернул руку и стал торопливо обламывать тлеющие края. Зеленоватые, холодные глаза его потеплели, шрам на лбу сгладился.

«Когда это мы фотографировались? В двадцатом или двадцать первом?»

Мысли невольно унесли его в прошлое. Удивительно быстро проходят годы, и в памяти, кажется, ничего не осталось. Не любит Федор Сергеевич да и не привык оглядываться. Ему бы только смотреть все вперед, заглядывать в будущее. Вот почему, когда приходилось держать перед кем-то отчет за прошлое, он просил «выручать его из беды» ветеринара Пахома Середкина: «У того голова — ходячий справочник». Но сейчас, пожалуй, единственный раз за полсотни лет пройденный путь воскрес в памяти с необычной ясностью.

Фотография. На ней плечистый худощавый парень, угрюмый, как будто даже злой, в полосатой рубашке и узком галстуке с маленьким тугим узелком. Таков он в прошлом — сельский учитель Корж.

От отца, острожского священника, Федя ушел двенадцатилетним подростком, и соседи качали тогда головами: «Не потрафил отцу характером — поповской просфорой подавился». Да, отца он, кажется, ненавидел с младенческих лет, любил только мать. Странная женщина! В ней уживалась привязанность к мужу — скупердяю, льстецу и бабнику, и к сыну — полнейшей противоположности отцу. Федя жил у дальнего родственника. Мать тайком от отца носила ему деньги, стирала белье. Благодаря матери удалось кончить гимназию.

Старожилы Раздолья рассказывали молодым, как в село пришел новый, учитель: сутулый, в куценькой, выше колен, шинеленке острожского гимназиста, с тощим заплечным мешочком. Был он неразговорчив, угрюм, в зеленоватых глазах его никто не видел улыбки.

Новосел оказался по вкусу раздоленцам: на детей не кричал, не выгонял из класса, никогда не жаловался родителям. Дети — народ чуткий: лучше, чем взрослые, чувствуют сильный характер и охотно ему подчиняются, Иная мать кричит, избивает ребенка до синяков, потом, забившись в угол, плачет сама: и совестно ей и жалко. А ребенок снова проказничает. А другая не повысит голоса, не ударит, а скажет так, что отрубит, — нерушимым законом звучит для ребенка ее слово. Был Федор упрям и невозмутим. Слезу из такого не выбьешь, пугать не пытайся — напрасно.