Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Всем, кто не пожелал оставаться в тылу у врага, правление предоставляло транспорт — телегу на двор.

Горбоносый колхозник с пучком веревок через плечо привязывал на цепь к телеге в рыжих лохмах дворняжку. Собака косилась на болтающийся рядом коровий хвост, скалила зубы, глухо рычала.

— Цыц, Полкан, — гладил дворнягу хозяин, — Пока еще цветики. Впереди горюшка хватим!

Суетливая женщина усаживала в пустую полубочку мальчонку. На нем до пят новенькая шерстяная женская кофта, серая, пахнущая нафталином папаха. В телеге, привязанной к сундуку, бьется и визжит поросенок. Рядом обернутые в чистый рушник иконы. Село бурлило — отправлялось в далекий поход. Федор Сергеевич спокойно руководил погрузкой. За советом к нему подбегали то один, то другой колхозник.

— Товарищ председатель, клубное имущество грузить будем?

— Не надо. — И мысленно добавлял: «Сжечь».

— Конторские бумаги куда девать, Федор Сергеевич?

— Пусть Добрынин укроет в надежное место.

— Товарищ председатель, как же магазин? Неужели оставлять немцам товары?

— Я же сказал — дадим три подводы.

— Вы-то сказали, а конюха заявляют, что лошади все в разгоне…

— Найдем. Складывайте пока имущество.

Председатель стоял на крыльце хомутарки и, как капитан застигнутого штормом судна, коротко бросал приказания:

— Отъезжай, Буйвал…

— Сидор! Стадо гони, да не трактом, а прямо через покос на Троицкое.

— Леша! Леша! Куда же вы бабку Семеновну в кузов толкаете? В кабину ее сажайте.

В разгар сборов к Федору Сергеевичу подошел Булатов.

Правление поручило ему руководить работами на постройке плотины. За одно лето Острожка была перехвачена надежным валом, на узком забетонированном стоке ее руками самого Игната и его сына Дмитрия поставлен высокий сруб — помещение для будущей колхозной гидроэлектростанции. На смену старенькому движку должна была встать турбина. Булатов ждал пуска станции, как большого праздника…

— Как у тебя с турбиной, Игнат? — спросил Корж,

— Водяному сдал, пусть пока караулит.

— Потопил, что ли?

— В омут спустил… Брезентом зашил, просмолил как следует. Надежно.

Оглядывая спокойную фигуру Булатова, его далеко не дорожный костюм, Федор Сергеевич удивленно спросил:

— Чего медлишь, Игнат? Собираться надо быстрее.

— Куда, наутек? Нет уж. Я, Федор, останусь. В одном логове с медведем решил пожить. Прощупать…

Председатель насторожился: «Неужели Игнат опять заблуждается?» Он раскурил трубку, угрюмо посмотрел на пустеющий двор.

— Значит, решил остаться, Игнат, — на других поработать? Что ж, вольному воля. Совет давать, агитировать тебя теперь уже поздно. Поживешь с немцами, сам поймешь… Сейчас, Булатов, идет проверка: все нутро человека проглядывается. Что ж, я тебя знаю, мужик ты прямой, хорошо, что не прячешься.

Подперев широким плечом стойку крыльца, Игнат спокойно слушал товарища.

— Говори, говори, Федор, все карты выкладывай. Мне тоже тайник твой раскрыть хочется, знать, какие обо мне мысли имеешь.

— Немцы тебя не тронут, Булатов, узнают, как ты от колхоза скрывался, своим посчитают.

— Правильно говоришь, Федор, на это я и расчет держу. Скажут, Булатова по течению вода утащила, выплыть не мог, А мне как раз такая болтовня на руку.

Федор Сергеевич зло постучал трубкой о перила крыльца. Шрам на лбу его налился угрожающей синевой. Подмывало желание развернуться и со всего плеча, наотмашь, ударить кулаком по бородатому лицу Игната,

— Уходи-ка, Игнат. Разговор мне твой не по сердцу, да и времени нет. Иди.

Булатов вынул из кармана кисет. Оторвал уголок от свернутой в трубку газеты, покрутил на большом заскорузлом пальце.

— Нет, Федор, замахнулся, так бей. Выдержу.

Скомкав и сунув в карман газету, Игнат пододвинулся к председателю.

— Помнишь, на собрании сам говорил, что в Булатова веришь? Забыл или помнить не хочешь... Плохо, когда у умного человека память худым решетом оборачивается. А я в сердце держу те слова. Они мне запомнились. Ты свое высказал, теперь мой черед. Слушай теперь меня. Занавес раскрыть не сумел — я тебе сам его распахну. Слушай. Не знаю, что вы там меж собою, коммунисты, решили, но одно я вижу, как днем, — ты ведь колхоз не кидаешь? Нет?

— Я тоже уйду из Раздолья.

— Брось, Федор, тебя-то я вижу. Ты далеко не уйдешь… Да и незачем. Понимаю я ваши планы, дружки. Душою разгадываю. Что же Булатова вы обошли? Не подходит? Доверия нет? Я, Федор, помогать вам остался. Поручай мне хозяйство колхозное, верным псом караулить буду… Растащить его немцам не дам — скорее костьми лягу. Сподручней других мне остаться в Раздолье. Сам говоришь — немцы в меня поверят, толковать с ними тоже могу, в ту войну языку научился. Позабыл, верно, за давностью, да коли надо, припомню.

— Вон оно как! — Федор Сергеевич испытующе посмотрел на Булатова.

Колхозный двор утихал, последние повозки выезжали на улицу. Медленно таяла темнота ночи, на востоке светлело небо.

На исходе ночи над Раздольем послышался прерывистый гул «юнкерсов». Гул нарастал, приближался. Вот он совсем рядом, над головой. У Фени захватило дыхание. «Неужто бомбы швырять начнет, страсть-то какая!»

— Фенюшка, в погреб, живо! — закричал на нее Игнат. Но сам в подполицу не полез. Выйдя на середину улицы, он забрал голову, стал наблюдать за небом. «Бомба беспутная ду-ра — размышлял Игнат — может и в погреб попасть, а то и на поле стой, за спиной грохнет, а тебя не затронет».

Где-то в вышине, над головою Булатова, проплыли нечеткие тени, и вдруг Раздолье словно залило ярким электрическим светом. Болтаясь под куполами парашютиков, с неба медленно спускались осветительные бомбы. За колхозным огородом у берега громыхнул взрыв, неподалеку от усадьбы Никиты Буйвала ударил второй.

«Ну, началось», — подумал Игнат и торопливо затушил каблуком цигарку.

Гул отдалился, уплыл, одна за другой догорели «небесные зажигалки». Игнат постоял еще минут пять. Все стихло.

«Должно, обознались, бандюги, либо так, для острастки…»— решил он про себя и пошел вызывать из погреба своих домочадцев.

Булатов ошибся. Маневр немецких летчиков был рассчитан совсем на другое. Пока группа «юнкерсов» нагоняла на раздоленцев панику, один из самолетов, не зажигая огней, кружился над гладкой равниной Девичьего луга.

В самолете на откидной узкой скамейке сидели два парашютиста с туго затянутыми на груди лямками. Один из них, высокий, плечистый, со светлой густой бородой, наклонясь к соседу, сухощекому, с глубоким шрамом на подбородке , спросил:

— Как настроение, Герендорф?

— Не завидное. Вам сейчас прыгать, а мне еще лететь да лететь.

Парашютист сплюнул и, повернувшись к окну, неожиданно вздрогнул.