Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Но в тетке Любе вдруг заговорила гордость.

— Я буду работать, как все. Зачем мне подачки.

И вот она, болезненная, с желтым, морщинистым, как сухой лимон, лицом, одна из первых записалась в колхоз.

Как мог так ошибиться в человеке Федор Сергеевич? Ведь он же вожак раздоленских коммунистов! Ему ошибаться в людях нельзя. Из тетки Любы вышел отличный бригадир овощеводческой бригады. Не в виде помощи, а по законному праву выстроили ей сельчане новый нарядный домик. Теперь, когда тетка Люба уже нянчит от приемного сына внука, ее не называют ни теткой, ни бабушкой, а как бессменного члена правления и активного коммуниста с уважением величают Любовью Митрофановной… Сколько таких домов, как у нее, построил колхоз вместо развалившихся старых халуп! Десятки — улицы. Федор Сергеевич тяжело вздохнул. Как родное болезненное детище выхаживал он колхоз, поставил его на твердые ноги. Сколько скота, построек, машин имеет теперь колхоз! Председатель сам даже иногда путался в их подсчете.

Молодость и зрелое мужество отдал Федор Сергеевич колхозу и, не восхищаясь мощью большого хозяйства, все тянул и тянул его вверх, не боясь надорваться.

А теперь надо все сжечь, предать огню. Какая богатырская воля была у жителей старой Москвы, когда во времена Наполеона они сжигали построенные их руками дворцы. Должно быть, в те годы были другие люди — крепче, сильнее. Федор Сергеевич, наверно, никогда не воспитает в себе такой воли, не сможет поднести зажженную спичку к стрехе родного жилища.

Не сжечь — значит, отдать другому — тому, кто никогда не тратил здесь сил, не проливал свою кровь, не терял в борьбе близких.

Враг уже недалеко. Обозы с ранеными солдатами проходили по улицам, а ранним утром, когда в селе замирали все звуки, до раздоленцев долетал гул артиллерийской дуэли. Днем вражеские самолеты вороньем кружились над перестоявшими, теряющими зерно колхозными нивами, выискивая себе жертвы.

Да где ж коммунисты? Где члены правления? Что так лениво шевелятся они? Неужели не видят грозы, не болеют душой за колхоз?

Аккуратнее всех, как всегда, оказалась Любовь Митрофановна. Она пришла в чистом, отутюженном шерстяном платье, с орденом Ленина на впалой груди. Белые реденькие волосы женщины аккуратно причесаны, усталые, скрытые в морщинистых впадинах подслеповатые глаза спокойны.

— Здравствуй, Сергеич! — мягко произнесла она.

— Здравствуй, Любовь Митрофановна. Проходи, сейчас подойдут остальные.

Вошел запыхавшийся озабоченный Никита Буйвал — правая рука председателя.

— Не опоздал, товарищи? — отирая помятым платком изрытое оспой лицо, покосился он на Любовь Митрофановну,

— На этот раз, кажется, нет, — усмехнулась она.

За Буйвалом один за другим вошли в кабинет ветеринар Пахом Середкин, комбайнер Григорий Добрынин и колхозный пастух Тихон Вахров. Последним захлопнул дверь моторист Кузьма, приемный сын Любови Митрофановны.

— Извинения прошу, машину с движком отправлял, не управился.

Федор Сергеевич устало поднялся с места. Большие худощавые руки его, выдавая волнение, комкали лежащую на столе газету.

— На повестке нашего собрания один вопрос — об эвакуации колхозного имущества. Райком предлагает нам угнать из села стадо, погрузить, сколько можно, зерна — все остальное предать огню. Сжигать надо фермы, мельницу, мастерские, пасеку, скирды хлеба, солому, сено. Все недвижимое имущество надо обратить в пепел, пустить дымом… Так нам подсказывают — наше дело решать. Прошу коммунистов держать слово.

В кабинете наступила тишина. Слышно было, как по комнате пролетела заблудившаяся маленькая несмышленая пчелка. Жалобно звенела ее песенка, билась пчела в умытые осенним дождем стекла,

Федор Сергеевич распахнул окно и дождался, пока пчела вылетела наружу.

— Пасеку, пожалуй, можно вывезти в Колтинский лес, на болото… Может, удастся сберечь, — грустно добавил он.

На несколько минут в комнате снова повисла тишина. Федор Сергеевич остановил взгляд на взлохмаченной голове Никиты Буйвала.

— Что же время терять… Давай, Никита, говори…

Буйвал расстегнул тугой воротник сатиновой косоворотки и, словно сбрасывая с себя душившую его петлю, встряхнул головой.

— Что ж говорить, Федор: ты сказал все, теперь надо действовать. Я считаю так: чем вору добро отдавать, лучше уже потерять его — меньше обида давить будет.

Голос Никиты дрогнул.

— Жечь надо, братцы, все к лешему жечь, ничего не оставлять варварам! Я первый избу свою подпалю, она на краю под ветром, от нее все село займется. Пусть горит, братцы, пусть полыхает до тлена — лишь бы в груди жар уцелел! В лес подадимся, Федор, в болота. Там не то что охотник, ищейка выхода порой не находит. А мы найдем, не сплутаемся. Коммунисты выход к врагу найдут. Как полагаешь, Пахом?

— Горячишься, Никита, — угрюмо буркнул ветеринар.

Буйвал, смутясь, опустился на стул.

— Я от души, братцы, что думал, то и сказал.

— А я так полагаю, товарищи, жечь нам всего подряд и не следует, — приподнялся Пахом Середкин, — На крайний случай как следует можно этим же дымком и новых хозяев выкуривать.

— Что же ты предлагаешь? — строго спросил Федор Сергеевич.

— Я предлагаю, товарищи коммунисты, спалить только то, чем враг действительно может воспользоваться, что может обратить против нас оружием. Ну, корм, например, хлеб, который вывезти не сумеем. А постройки спалить всегда можно. На мой взгляд, их сейчас трогать не стоит.

Слово попросила Любовь Митрофановна.

— Все мы росли в Раздолье, каждый из нас готов положить за него свою жизнь. Я полагаю, друзья, бросать нам село на произвол и сжигать все подряд, как предлагал здесь Буйвал, это все равно, что на самоубийство идти. Незачем. В селе надо оставить надежного человека — пусть следит за колхозным имуществом, а коммунистам и активу колхозному надо подаваться в леса и быть начеку, готовиться к бою. Улучим минуту удобную да такую подножку врагу подставим, что он не только нос, но и голову себе разобьет.

Эвакуацию всего движимого имущества собрание поручило вести Пахому Середкину, пастуху Вахрову и зоотехнику Латышевой. Остальным уходить в лес, на болото. Разговор с колхозниками доверили вести секретарю партийной организации председателю артели Федору Коржу.

— Ты, Сергеич, глубже всех людям в душу глядишь, — говорил пастух Тихон Вахров. — Ты их в колхоз собирал, тебе и сейчас силы расставлять поручаем. Смотри, чтобы одна паршивая овца не испортила бы нам всего стада.

Всю ночь на колхозном дворе, как на ярмарке, толпился народ, колхозники грузили в телеги мешки с зерном, бочонки с маслом, солониной, медом. Скрипели колеса, визжали поросята, блеяли овцы, призывно ржал жеребец Буян — гордость коневодческой фермы колхоза.