Владимир Козловский - Ищу свою звезду

В самолет спешно грузили раненых.

— Сколько можете взять? — спросил Корж.

— Самое большое двадцать четыре. Размер площадки ограничен, взлетать тяжело.

— Жаль! Маловато…

Павел виновато пожал плечами.

— Понимаю. Но рисковать могу только собою, людьми — не имею права.

— Согласен. Что ж, и двадцать четыре спасенные жизни для нас много.

Павел стоял у двери и сам руководил погрузкой. Правильно распределить в самолете груз, значит, легче взлететь, легче вести машину.

— Двадцать третий! — всматриваясь в забинтованное от ног до самых глаз тело партизана, считал он людей и невольно подумал: «Где это его так?»

— Двадцать четвертый! Хватит.

Двадцать четвертой была девушка, маленькая, и легкая. Встретившись с глазами Павла, она улыбнулась ему открытой, какой-то волнующей улыбкой и не без кокетства проговорила:

— Какие вы хорошие… летчики.

А в дверь самолета, соскользнув с носилок, полз раненый. Что-то униженное было в его сухопарой, перевитой кровавыми бинтами фигуре, в просящих впалых глазах, в тонких грязных пальцах, судорожно цеплявшихся за ступеньки лестницы.

— Милок! Родненький! — просил измученный, слабый, дрожащий голос. — Дай жизнь! Пожалей!

По лицу Павла бежали и бежали слезы. Он не вытирал их, не прятал. Сердце — не ледяшка.

— Товарищ! Поймите, больше нельзя! Мы разобьемся, я не могу рисковать вашей жизнью!

Но раненый уже вполз в самолет, и вытолкнуть его не хватало мужества ни у Павла, ни у стоявшего рядом Сокола.

— Братки, прихватите еще двух!—решительно проговорил партизан с перевязанной головой. Он поддерживал своего товарища, тот стоял на забинтованных ногах. Оба тяжело опирались на сучковатые палки. За спинами партизан автоматы.,

— Не просил бы, — попытался улыбнуться партизан, — да нельзя нам долго в лесу вылеживаться. Охота быстрее подняться — гадов добить.

— Не взлететь, разобьемся, — несмело предупредил Сокол.

— Не верю! Такие-то хлопцы… Пошли, Синеглаз!

Сокол посторонился, пропуская в самолет раненых партизан, и, когда один из них качнулся, чуть не свалившись со стремянки, помог ему взобраться в кабину. Корж подоспел вовремя. Он подошел, когда на борту самолета уже был тридцать один раненый.

— Назад! — властно сказал он и мягко, но настойчиво отстранил людей от самолета.—Летчики подлетят завтра. Верно, товарищ… как тебя? Прости. В спешке и познакомиться не пришлось,

Павел растерянно улыбнулся.

— Чичков. Павел Чичков.

— Возьми от меня на память, Павел Чичков, — протянул Корж тяжелые золотые часы.

— Что вы?.. Не надо… — Отдернул руку Павел,

— Бери, не ворованные… Это мне мои же колхозники подарили… Бери. — Корж втолкнул часы в карман летчика.

— Теперь к делу: сколько надо людей снять?

Павел оглядел освещенную кабину, На миг встретился с чьим-то взглядом, сразу же скользнувшим в сторону. На носилках приподнялась девушка.

— Ладно уж, ссадите меня… Тут потяжелее есть, а меня Носориха и в лесу выходит. — Голос девушки казался решительным, но в глазах таилась та же горесть и боль, что и у других раненых.

— Снимать никого не надо, — распорядился Павел. — Народ-то у вас легковесный, я не учел, но носилки придется выбрасывать, они за двух человек тянут. Уж как-нибудь на полу… Потерпите.

Надрывно, с дребезгом гудели моторы на взлете. Казалось, вот-вот они оторвутся и машина рассыплется в воздухе — так дрожал самолет, Но у машины есть немалый запас мощности. Быть может, на этом запасе и взлетел на этот раз Павел. Попутный ветер помог быстрее доскочить до линии фронта. А дальше уже был свой дом — свое ласковое, тихое небо. Летчики включили огни, разговорились с повеселевшими ранеными.

— Далеко нас везете? — спросил бородатый с приплюснутым носом старик партизан.

— Снимем на пригорском аэродроме, — объяснил бортрадист, — а там через час и в Москве будете…

— В Москве! — приподнялся старик.—Ух ты, аж дух захватило! Неужто в Москве? Вот это награда!

Об экипаже Чичкова беспокоился весь полк. Павел понял это сразу, едва только приземлил машину,

Первые минуты было не до расспросов. Летчики превратились в санитаров, бережно выносили раненых, угощали их папиросами, шоколадом, галетами.

Накануне полета в глубокий тыл Соколу снова снилась Айна. Снился густой душистый луг за околицей Марьянино, в пояс пахучая свежая трава, желтые ромашки, беспокойные стайки чибисов. Чибисы вились над его головой, камешками падали вниз, взвивались ввысь, пролетали низко-низко, того и гляди, зацепят крылом. Обеспокоенные птицы жалобными криками наполняли тишину дня, что-то просили, на что-то жаловались, и не понять, о чем плакали, как грудные младенцы. «Глупые. У них, наверное, поблизости гнезда. Не просите, не плачьте, никто не тронет. Не до них…» Голова Айны лежит на его коленях, и глаза ее, чуть влажные, как всегда неразгаданные, смотрят в далекое небо.

Густые волнистые волосы девушки прикрывают нагую грудь, мягкие и нежные руки обвивают шею Сокола, губы что-то тихо шепчут, доверчиво тянутся к его лицу. Сокол порывисто привлекает к себе горячее тело девушки, стыдясь взглянуть в ее глаза, сбивчиво шепчет:

— Айна… Айна… Моя Айна…

Он уже ощущает лицом ее грудь, слышит, как звонко и часто колотится ее сердце.

Но вдруг где-то над головой громыхнул гром и все поплыло, поплыло, словно мираж…

Возле Сокола с красной повязкой на рукаве стоял дежурный по эскадрилье Рошат Майко и кричал в самое ухо:

— Витька, вставай! Пора на вылет!

Высокий лоб Сокола разрезала злая бороздка, беспокойные руки шарили под кроватью: не могли найти сапоги. «Дьявол их всех побери, — сердился он, — даже и во сне не дают с ней увидеться».

В столовой он отодвинул тарелку с борщом, не притронулся ни к маслу, ни к яйцам, выпил только полстакана компота. Молча зашел в кабину, разложил на столе карту, достал из планшета штурманскую линейку. Лететь далеко, под самый Берлин, в полете сотни опасностей. И странно — они не волновали Сокола.

Перед глазами не карта, а она — Айна. Он хотел сломить ее гордость, ждал, что напишет ему первая. Увы! Легче, оказывается, разбомбить десять аэродромов противника, чем сломить Айнину гордость. Он написал ей письмо после окончания училища. Написал много, взволнованно, но, как и тогда в Карелии, не отправил, разница лишь в том, что раньше письма к ней хранились в столе, теперь терлись в кармане. Он доставал их даже в полете, по нескольку раз перечитывал и все думал: «Прилечу и отправлю».

Свое решение выполнил только после первого боевого задания. Неделю, другую, третью надоедал почтальону Костеньке с одним и тем же вопросом: «Соколу есть?» и получал односложный ответ: «Пишут».