Владимир Козловский - Ищу свою звезду

— Возьми от меня, Саша! Купи себе хорошее платье, мне будет приятно видеть тебя нарядной. Больше у меня ничего нет.

— Что это? — тревожно спросила девушка, робко касаясь пакета. Только что сиявшее радостью лицо ее вмиг потускнело.

Но не успела она понять происшедшего, как и Фатун очутился рядом:

— Сашенька, и от меня тоже… Берите, берите… Мне они не нужны. Маму у меня фашисты убили, все равно девать некуда.

Девушка встала. В темных глазах ее заблестели слезы.

— Как вам не стыдно! — Она бросила на тумбочку пакет и повернулась к двери. Фатун преградил ей дорогу.

— Сашенька, простите! — умоляюще проговорил он.

Сокол не знал, что сказать. Он только беспомощно развел руками и, повернувшись к товарищам, искал взглядом поддержки.

— Сашенька, как же отблагодарить тебя?..

— Ты хоть поцелуй ее, Витька, — строго шепнул ему в ухо Фатун и слегка подтолкнул девушку к раненому.

Сашенька неловко наклонилась, но выпрямиться не успела. Сильные руки летчика обхватили ее шею. Она послушно опустилась на колени, подалась вперед, откинула голову. Сокол прильнул к ее горячим губам, и губы ее, сначала мягкие и безвольные, ответили на поцелуй. Неловко отстранившись от летчика, девушка испуганно взглянула в глубь палаты. Но она не увидела насмешливых взглядов раненых. Услужливый Фатун, словно ширмой, отгородил своим халатом кровать Сокола.

Ровно и монотонно, как часовой механизм, отстукивали колеса. Поезд медленно, осторожно, словно крадучись, полз по полям, окутывая паром придорожный кустарник. Все дальше и дальше от гулких разрывов снарядов, от жутковатого тягучего посвиста пуль увозил он искалеченных в боях людей.

На подвесных койках лежали раненые: иные стонали, иные ругались, иные, закусив губы, молча боролись с болью.

По мягким дорожкам прошла сестра Сашенька. Румяная, упругая, как весенняя почка, она вся полна пробудившейся силы. Не зная сна, она то меняет повязки, то, словно детей, утешает слабых, то читает им книги, пишет за них письма.

Около одной из коек Саша замедлила шаг, остановилась.

— Болит? — заботливо спросила она.

— Болит проклятая.

— Ты бы уснул, родненький.

— Не могу, Сашенька, тоска.

Сашенька пододвинула скамейку, села в изголовье Сокола.

— О чем тоскуешь, хороший мой, о чем?

Сокол молчал. Глаза у девушки темные, печальные.

— Ты теперь будешь жить, славный мой. А о фронте забудь, не тоскуй, не надо. Разве ты плохо сражался? Каждый бы так…

— Плохо, Сашенька, очень и очень плохо. Только двадцать вылетов… Не повезло… Всю жизнь не везет.

За окнами вагонов сгущались сумерки, где-то в трубе заунывно пел ветер, убаюканные легкою качкой, забывая о боли, утихали раненые.

Саша уже подала заявление — просилась на передовую, но в самый последний момент изменила решение.

— Отпустите меня сопровождать раненых, — попросила она начальника госпиталя. — Я только провожу их и сразу вернусь.

— Езжай, езжай, Сашенька.

Зачем поехала Саша? О, этот несносный летчик! И надо же было ему отнять у ней волю!

В госпиталь Саша пришла из десятого класса. Была санитаркой, училась на курсах, стала сестрой. В ее памяти запечатлелся первый привезенный в госпиталь раненый. Он был немолод, с седыми реденькими волосами, с бледным одутловатым лицом. Врач сказал, что, если ему влить кровь, он, может быть, будет жить.

— Прошу вас, возьмите кровь у меня, — попросила она врача.

Не приходя в сознание, раненый умер. Саша забилась в угол палаты и проплакала до обеда. Потом стали привозить все новых и новых людей, большинство из них крепло, выздоравливало, некоторые умирали.

Когда привезли Сокола и в госпитале прошел слух, что летчик едва ли поднимется, Сашенька испугалась: «Такой молодой, красивый — и вдруг тоже в морг». Она дала для него кровь и с тревогой следила за его повисшей на ниточке жизнью. Чем приворожил ее этот сероглазый летчик с тонкими девичьими руками? Красотой? Нет. Умом? Нет. Лаской? Да, он ласковый, душевный. Он какой-то особенный. В нем есть какая-то тайна. Он запрятал ее глубоко-глубоко и никому не хочет раскрыть. Быть может, эта тайна, желание раскрыть ее и влечет к нему девушку.

Саша твердо придерживалась правила: «Умри, но не дари поцелуя без любви». И этот летчик-загадка поцеловал ее первый…

— Усни, будет легче, усни, — тихо упрашивала она.

Сокол не спал. Устремив взгляд в одну точку чуть выше круглого плеча девушки, он думал о чем-то своем и, кажется, не видел сестру, не слышал ее голоса.

— Усни, родной мой, усни, — тихо шепнула девушка, и ей захотелось склонить усталую голову на грудь раненого.

— Не надо, Саша, не мучайся. Иди к себе, отдыхай. Ты посмотри на себя, какие круги у глаз, словно синяки кто поставил.

Лицо Сашеньки порозовело от радости.

— А ты замечаешь, да?

— Замечаю.

— Спасибо.

«Опять переходишь границу…» — разозлился на себя Сокол и постарался перевести разговор на другое.

— Скажи мне, Саша, куда нас везут?

— Далеко, Витя.

— Саша, а ходить я буду?

— Будешь, дорогой, спи.

— А летать, бегать, а в футбол играть?

Первый раз чувство эгоизма победило в девушке искренность и честность. Она солгала. Солгала для того, чтобы этот летчик стал ее, ее навсегда.

— Нет, Витя. С этим тебе придется расстаться.

— Что? Что ты сказала? — испуганно встрепенулся Сокол, — Этого не может быть! Врачи говорят…

— Врачи, Витя, обещают жизнь даже умирающему. Это их долг. Ты же мужчина, Витя, надо быть мужественным…

— Так, значит, я буду калекой?

— Нет, Витя. Ты будешь немного хромать.

Сокол уткнулся лицом в подушку.

— Не надо, родной, не печалься, — ласково пошевелила его волосы девушка, — хочешь, я всегда буду с тобой рядом? Уедем в Сибирь. Хорошо там, Витя, вольно, просторно. У папы свой дом, лодка… Будем с ним вместе рыбачить. Ты видел Байкал, Витя?

— Сашенька, я женат, — неожиданно для себя со вздохом сказал Сокол.

Девушка вздрогнула и, будто защищаясь от удара, закрыла лицо руками. Во рту стало сухо, язык словно онемел. Медленно и устало она поднялась со скамейки и все так же, не отрывая от лица рук, тихо пошла по вагону.

И снова Сокола мучили угрызения совести.

«Зачем я сказал ей неправду? Она такая добрая, внимательная, ласковая. Разве плохо иметь такую жену?» Рисовалась далекая Сибирь, голые, одетые белыми шапками снега Саяны, косматое облако тайги, холодные и прозрачные реки.

Почему бы и в самом деле не выбросить из памяти черную, не раз виденную с самолета выжженную пожарищем степь, скрюченные, обугленные трупы людей, свежие, как могилы, окопы в измятых танками золотистых хлебах?

Почему бы не забыть дребезжащие стоны падающих самолетов. поседевшего на двадцать втором году радиста, выпрыгнувшего без парашюта из горящей машины, окровавленную кабину бомбардировщика, из которой вынес на руках раненую журналистку Цыганок?