Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Успеют ли? Вот подойдет паровоз, лязгнет железо буферов, пронзительно засвистит свисток кондуктора, и сестры наверняка уведут его снова в вагон. Прощай, Марьянино, прощай, Айна, опять разлука на долгие годы.

Но стоянка, видимо, предполагалась далеко не короткая. Раненые густо усеяли перрон. Они бродили, растаптывая мокрый снежок сапогами, ботинками, тапочками. Перрон белел больше от повязок, чем от снега. В темно-зеленых больничных халатах, с забинтованными головами, руками, плечом, грудью, кто с костылями, кто с палочками, кто опираясь на плечо товарища или сестры, — бродили раненые от вагона к вагону, шутили, смеялись, с удовольствием вдыхая свежий, не пропитанный медикаментами воздух. Сокол все чаще оправлял синенькую, выгоревшую от солнца пилотку, тяжело вздыхал и бросал в сторону села беспокойный, полный тоски ожидания взгляд. Никто не видел и не хотел его видеть, И только из-за полуоткрытой шторы одного из вагонов ловили каждое движение летчика два черных, затуманенных слезами глаза.

О них, этих черных калмыковатых глазах, Сокол теперь не помнил.

…Из-за угла водокачки бежала девушка. Лицо ее светилось счастьем, черные косы, словно живые, бились, о колени, пуховый платок упал на плечи. Она бежала быстро, легко, будто совсем не касаясь стройными сильными ногами скользкой грязной земли. Увидев, девушку. Сокол побледнел. Брови его дрогнули, поломались, глаза заблестели, серая глубина их отразила неудержимую радость.

Он молча протянул навстречу девушке руки.

Айна бросилась ему на шею. Раненая нога больно ударилась о забор. Сокол качнулся и, потеряв равновесие, неловко упал к ногам Айны. Дрогнула шторка вагона, кто-то пронзительно вскрикнул, кто-то громко непонимающе засмеялся.

— Витька, родной мой, ты ранен? — растерялась от неожиданности Айна. Сокол силился подняться, пачкал чистые бинты грязью перрона, до боли кусал губы. Айна помогла ему встать.

— Наконец-то тебя дождалась! Тебе больно?

Виктор слушал родной голос, мягко щурил глаза и смотрел, смотрел на свежее с так хорошо знакомой ему маленькой ямочкой на левой щеке лицо Айны.

— Как я истосковался, Айна. Просто не верится, что ты вот стоишь рядом.

Айна поцеловала худое небритое лицо Сокола. Она целовала его торопливо, словно боялась, что судьба-разлучница снова отнимет ее долгожданное счастье. Только иногда она откидывала голову и смотрела восхищенно на Сокола.

— Витька, какой ты стал большой да красивый… Постой, постой… Как же я сразу-то не заметила?.. Да ведь у тебя уже седина! Родной мой, вот ты и мужчина. А для меня все тот же мальчишка.

Они говорили торопливо, горячо, не обращая внимания на завистливые и любопытные взгляды и замечания раненых. Сейчас для Айны существовал лишь один человек — ее Сокол. Она просила его остаться в Марьянино, обещала поставить на ноги.

— Зачем, Айна? Я вернусь. Теперь, как никогда прежде, я верю в счастливую звездочку, в твою любовь. Она сбережет меня, сохранит.

Паровоз дал резкий протяжный гудок, Сокол и Айна, одновременно вздрогнув, взглянули на поезд. В вагоны, помогая друг другу, садились раненые.

— Айна, прошу тебя, уезжай поскорей из Марьянино! Кто знает… Ведь нам, наверное, придется еще отступить. Потом мы, конечно, вернемся. А пока уезжай, я буду спокойнее…

— Полно, Витя. Я на ногах… Обо мне беспокоиться нечего. Лишь бы ты был здоров и хотя бы время от времени напоминал о себе.

— Я напишу тебе, буду писать с дороги.

Уже на ходу Айна подсадила в вагон Сокола. Он стоял на ступеньке и махал ей рукой. А за его спиной, улыбаясь красивой девушке, дружно махали раненые.

Темная фигура Айны все уменьшалась и неожиданно для всех скрылась за водокачкой.

Войдя в вагон, Сокол швырнул костыли, сел на край койки и уронил голову на руки.

Все дальше и дальше на восток лежала его дорога. И во сне и наяву всплывали перед глазами кошмары боев и Айнины глаза — смеющиеся, милые. А за окном вагона гулял холодный осенний ветер, гнал темные, как дым, тяжелые тучи и пел в трубах заунывные грустные песни. Эх, летчик, летчик! Что ждет тебя впереди? Судьба твоя — что у травы перекати-поле. Катится легким клубком бездомная травка. А куда занесут ее беспокойные ветры? То ли на мягкую плодородную пашню, где она уронит свои семена и будет продолжать свою жизнь в потомках, то ли на полыхающую пожарищем степь, где она сгорит, не оставив следа?

Сокол давно уже не видел столько огней: город сиял ими, как ночное небо звездами. Огоньки мигали одиночками, выстраивались по ранжиру, висели гроздьями, прорезали темноту искрящимися полосами. После черных фронтовых ночей, затемненных поселков, сел и городов зрелище казалось совсем необычным, удивляло и радовало. В этот город не долетали фашистские самолеты, и жители его могли идти в кино, на каток, гулять по улицам — словом, ходить спокойно, не пугаясь завывания сирены, не боясь, что небо разразится смертоносным металлическим ливнем.

Но все-таки и сюда, в далекий от фронта город, донеслись отголоски войны. Перрон, будто военный привал, густо серел шинелями, щетинился стальными штыками, здание вокзала пестрело надписями: «Продовольственный пункт», «Зал для раненых», «Военным вне очереди». Свет от окна вагона выхватывал из темноты платформу с задранными к небу стволами зениток, открытые двери теплушек, за которыми мелькала то поварская белая шапочка, то застывшая с винтовкой фигура часового, то гривастые лошадиные головы, то меха трехрядки...

В вагон передвижного госпиталя зашла делегация — три девушки в новеньких ватниках, старичок в замасленном малахае, пожилая женщина с двумя девочками. Уже началась зима, но в руках гостей были букеты живых цветов. Делегаты поставили на столики сумки, набитые кульками с подарками. В каждом подарке были письма с одинаковым адресом: «Защитнику Родины». Худенькая с гладкими рыжеватыми, как и ее платок, волосами девушка подошла к стоящему у окна Соколу.

— Возьмите, пожалуйста, от наших паровозостроителей, — протянула она кулек, перевязанный красной ленточкой.

Сокол чуть-чуть улыбнулся.

— Спасибо.

Девушка положила кулечек на столик и поспешила к другому раненому.

Соколу стало не по себе. «Встречают нас чуть ли не с оркестром, как настоящих героев, защитников, а мы удираем…»

Не притронувшись к подарку, он допрыгал на одной ноге до своей койки и, повалившись на нее, закрыл подушкою голову.

«Везут, а куда везут — одному аллаху известно. Обидно уезжать от боевых товарищей, от родных мест, от Айны. Кто же, как не он, обязан сейчас драться с врагом, не пускать его на родную землю? Нога, черт бы ее подрал. Да и будет ли она еще та же, что прежде? Врачи говорят, разработается, а Сашенька сказала, что будет хромать… Кому из них верить? Хромой ли здоровый, а на фронт вернусь, — упрямо твердил Сокол. — Прятаться за чужими спинами могут сейчас лишь одни подлецы».