Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Почему бы не забыть все и не уйти в тишину, где безмятежно светит солнце и мирно парят, не пугаясь шума моторов, в бездонной голубой выси птицы? Разве плохо лежать в рыбацкой лодке, слушать, как тихо шелестят о ее борта волны?

Пусть люди воюют, а он будет писать им стихи, слушать, звонкую гитару Сашеньки, подпевать несложные мелодии рыбацких песен. Утихнет война, возвратятся к мирному труду люди, уедет и он в далекую снежную Карелию, снова будет сажать сады, корчевать в лесу пни, купаться в студеной Суе. И кто упрекнет его за это? Он воевал, он, как и все, защищал свою Родину, у него есть доказательства: на левой ноге два темных пятна от пули.

Зачем лгать самому себе, мучить обманом Сашеньку, ведь он же верен другой… И кто знает, может, она, его первая единственная любовь, все так же, как раньше, ждет его, тоскует, надеется.

Утром Сокол впервые встал на костыли. Как маленький ребенок игрушке, он радовался каждому своему шагу. Правда, забинтованная нога быстро отекла, болела, но теперь он уже мало обращал на нее внимания. Какое наслаждение доставило Соколу снова самостоятельно дойти до умывальника, окатить себя до пояса холодной водой. А когда добрел до окна, то буквально прилип к нему и ни за что не хотел возвращаться на койку.

Горячей щекой он прижался к прохладной глади стекла и с жадностью смотрел, как за окном нескончаемыми серебристыми нитями бежали провода да уходили вдаль забросанные первым талым снегом поля. В них узнавалось что-то близкое, с детства любимое. На небе низко висели косматые сизые облака, за окном проплывали картины глубокой осени.

Поезд пошел быстрее, остановки стали реже, короче. По названиям станций Сокол определил знакомые места, Черноземье. Чем дальше уезжал он от фронта, тем больше и больше охватывало его волнение. Теперь он безошибочно знал, в каком направлении шел санитарный поезд. Он шел мимо маленькой, дорогой сердцу станции Марьянино.

Не может быть, чтобы поезд прошел мимо нее и не остановился! Конечно, будь у него здоровые ноги, он выпрыгнул бы на ходу. Сейчас он калека. Он потому и не стал писать Айне, что боялся сознаться в постигшей его беде. Как она, красивейшая из красивых девушек мира, отнеслась бы к калеке?

Там, в боевых полетах на фронте, в минуты тяжелой опасности он всегда вспоминал свою Айну. Всякий раз, когда чувствовал рядом дыхание смерти, он жалел об одном: «Теперь бы взглянуть ей в глаза, только взглянуть, а там будь что будет…»

Чем жарче разгоралось пожарище войны, тем дальше и дальше уходили надежды на встречу. Пламя пожирало все, что вставало на его пути. Черный ветер гнал огонь все дальше и дальше в глубь родной страны, горячие языки его лизали вчерашний след отступающих. Ужасаясь в душе, Виктор сознавал, что фронт подходит к заветным местам, где прошла его юность.

Может, Айна давно уже уехала из Марьянино, испугавшись близости фронта? А может, и напротив, бросила свою специальность, почти бесполезную в эти дни, ушла навстречу грозе? Может! Впрочем, конечно, возможно и то, что она полюбила другого и, подчиняясь чужой воле, уехала из села. Может…

Мелькнул семафор, поезд сбавил скорость и, прокатив по стрелкам, лениво остановился. Сокол вышел из вагона. Синяя пилотка, мягкий меховой жилет, одетый поверх поношенной мятой гимнастерки, и голубые петлицы выдавали в нем летчика. Тяжело опираясь на костыли, он с неловкой поспешностью пошел по перрону. На здоровой ноге его надет армейский сапог, другая, словно солдатской обмоткой, обвита бинтами. Сокол аккуратно нес свою простреленную ногу, но это не спасало от боли: при каждом шаге темные дуги бровей его вздрагивали.

Перрон маленькой станции почти пуст. На его потемневшем от сырости деревянном настиле стояли только два человека: дежурный в фуражке с красным верхом, заботливо махавший флажком машинисту, и старичок в закопченном паровозной гарью куценьком полушубке. Сокол подошел к старичку.

— Папаша, скажи, далеко ли до центра Марьянино?

— До центра? — старик покосился на забинтованную ногу летчика и выплюнул замусленный окурок. — Как тебе сказать-то, милок. С версту, пожалуй, а может, и более. Кто ж его мерил? Не мерил, не приходилось.

Сокол беспокойно взглянул на зеленый ряд вагонов санитарного поезда, потом на водокачку, за которой виднелось село.

— Папаша, уважь, помоги, — заискивающе попросил он. — Всю жизнь благодарить тебя буду, дойди до Марьянино, позови мне…

Старик не дослушал Сокола, вдруг подскочил на месте и пустился бежать по перрону.

— Мать честная! — закричал он. — Загутарился я с тобой, чуть поезд не прозевал.

Сокол видел, как он подбежал к санитарному эшелону, проворно нырнул под вагон. Постукивая колесами, за зеленым рядом санитарных вагонов поплыли красные товарные. В промежутке между ними мелькнул взбирающийся на кондукторскую площадку старичок. Сокол тяжело вздохнул, проводил товарный состав грустным разочарованным взглядом и, неумело выбрасывая вперед костыли, побрел к заборчику небольшого пристанционного сквера. Дойдя до него, он устало облокотился и достал портсигар. Сокол думал, что никто не видел его, никто не слышал его разговора! Но он ошибался. С самого прибытия поезда шесть любопытных глаз наблюдали за ним — первым раненым, сошедшим с подножки вагона. Любопытные глаза принадлежали трем юным девушкам. Они смело подошли к Соколу, и маленькая, с лицом, усеянным темными веснушками, бойко спросила:

— Вам нужно в Марьянино?

Печальное лицо Сокола вдруг оживилось, мелкие морщинки у глаз задрожали в просительной улыбке. Он заговорил быстро, словно боясь, что его перебьют и не дадут высказать наболевшие мысли:

— Девушки, невесту не видел. Три года прошло. В Марьянино она, агроном. Айна — черненькая такая, с ямочкой на щеке. Косы у нее длинные-длинные. — Он нагнулся, стараясь показать, как длинны ее косы, но сморщился от боли и опять выпрямился.

Бойкая маленькая девушка, улыбаясь, взглянула в взволнованные глаза летчика.

— Айна Черная?

— Да, да! Вы ее знаете?

— Как же, знаем, почти что соседи. Раз уж такое случилось, мы сбегаем. А ну, девочки! Понеслись, пока паровоз отцепили.

И, оглашая тишину станции звонким смехом, они пустились бежать по перрону. Гремя костылями, Сокол поплелся за ними. На краю перрона он снова остановился и, облокотившись на решетку пристанционного скверика, спрятал костыли за спину. Непослушную, налитую тяжелой болью ногу заложил за сапог здоровой ноги, волнуясь, вынул портсигар. Тонкие дрожащие пальцы не слушались, долго не могли ухватить папироску. Папиросы выскальзывали, падали в грязь, но Сокол не видел их, он с жадным вниманием тревожно смотрел то на перрон, то на поезд, то на водокачку, за которой скрылись быстроногие девушки.