Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Айна подошла ближе и посмотрела на своих соотечественников. На грязных, худых и небритых лицах светились живые глаза. Они с любопытством смотрели на бедно одетую девушку, заглядывали в полузакрытое платком лицо.

Внимательнее других наблюдал за девушкой плотный, с открытой лысой головой мужчина. Он бессознательно бил молотком о булыжник и все смотрел и смотрел на Айну, смотрел так, как смотрит на волю выпущенный из темницы узник.

Во взгляде русского пленного не голое любопытство, не поиски сочувствия к его несчастной судьбе, не призыв к любви, не злость и не ненависть. В нем скорее скрытое волнение.

— Айна! — хриплым голосом вымолвил пленный.

Девушка с ужасом откачнулась. «Кто этот человек? Откуда он знает ее имя? Почему на его рваной шинели голубые петлицы?

— Не пугайтесь, Айна я знаю вас, — подползая к девушке, зашептал пленный. — Смотрите туда, где стоит немец. Делайте вид, будто не слушаете меня. ,

Глаза Айны застыли в испуге. Ей хотелось рвануться прочь и поскорее убежать от этого грязного, пугающего ее человека.

— Что вам нужно? Откуда известно вам мое имя?

— Я — Грабовский, товарищ Сокола.

— Сокола!? — вскрикнула Айна.

— Да, я узнал вас по фотографии, по портрету. Простите, такие глаза… Я не верил, что они могут быть в жизни…

— Где Сокол? Где вы видели его в последний раз?

Грабовский прикрыл глаза, шумно вздохнул.

— Сокол... Сокол погиб.

— Опомнитесь!.. Вы… — гневно вскрикнула Айна.

— Погиб, — упавшим голосом повторил пленный, — я видел сам. Его самолет падал, как комета, — сплошное пламя. Немцы говорят, что на месте взрыва нашли только пряжку…

Айна не перебивала его, не кричала, не плакала. Она выслушала торопливый рассказ о гибели своего любимого, о том, каким ярким костром горел его самолет, как неподалеку от него приземлился с парашютом Грабовский, как очутился здесь, в Марьянино.

— Может, Виктор остался жив? Бывает же так… Правда?

Высокий худощавый пленный оборвал разговор:

— Немец идет сюда. Уходите скорее.

— Ну скажите, Грабовский, бывает ведь, что и на сбитом самолете остаются живые?

— Слепая удача, Айна. Из тысяч один случай.

— Уходите скорее! — настойчиво повторил человек, прикрывая девушку.

Совсем рядом Айна услышала стук подбитых подковками каблуков. Она испуганно отскочила от пленных и быстро побежала по улице. Немец что-то закричал ей вслед, свистнул, клацнул затвором. Айна втянула голову в плечи и свернула в первую попавшуюся на пути калитку.

Потом ей стало стыдно. Чего же бояться? Почему не выстрелил в нее немец? Как хорошо было бы.

Боже мой! Как бесприютно стало вокруг, как пусто и неласково небо, как ненавидит она его теперь. Оно отняло у нее все: надежды, волю, веру. Отняло самое дорогое, чем жила она все эти годы. Другие могут плакать, но она не может. Вся боль остается в сердце и потому мучит все больше и больше.

Злая судьба! Чем ответить тебе на несправедливость, как отомстить? Увы, Айна бессильна. Она не способна на месть, на борьбу и даже на самоубийство. Она может лишь коротать жизнь, пустую и бесцветную, бесполезную, как прошедшие сны.

Несколько дней после известия о смерти Сокола Айна молча лежала в постели, зарывшись лицом в подушку. Тяжелые черные косы расползлись по постели, дрожали, падая, бились о пол. Обессиленные руки то впивались в подушку, то часами лежали неподвижными плетями.

Вскоре семью Черных постигло новое горе. Шестнадцатилетнюю Галочку увезли в Германию. Новое несчастье не сломило подрубленную волю Айны, на удивление матери, она поднялась с постели и стала утешать старушку.

— Не плачь мама, слезы теперь бесполезны… Крепись…

— Хозяева дома? — послышался женский голос за дверью.

Айна встала и распахнула дверь.

Соседка Черных Елизавета Ивановна Бойкович, невысокая, худенькая, с юркими темными глазами, прошла в комнату и, тяжело вздохнув, опустилась на стул.

— Слышали, что еще наши владыки надумали?

— Что? — с тревогой спросила Айна.

— В Германию всю молодежь увозят. Не трогают только семейных.

Софья Михайловна заплакала:

— Горе-то какое опять надвигается. Айна, доченька моя, неужели и тебя увезут? Мало им одной Галочки?

Айна печально опустила голову. В сотый раз она проклинала себя за то, что послушалась мать, не уехала. Только воспитанное с детства уважение к старшим удержало от упрека. В сущности, для нее теперь все равно, где ни жить, что ни делать. Нет ее Витьки, значит, нет для нее и жизни.

— Не плачь, мама, — мягко положила она руку на голову матери, — все это надо было предвидеть…

— Вы простите меня, грешницу, — потупившись, начала соседка, — но у меня к вам очень щекотливый, я бы сказала даже неприличный по нынешним временам, разговор.

Елизавета Ивановна поджала тонкие с хитрецой губки и потупилась.

— Я, право, боюсь даже начать. С таким разговором как бы ты меня, Айна, за двери не выставила.

Елизавета Ивановна мелко просеменила к порогу и, плотно закрыв дверь, прошептала:

— Ты, Михайловна, послушай внимательно. Сына у меня знаешь, Петьку?

— Как же не знать, знаю, туфли мне починял, мастер хороший.

— Золотые руки у парня, — заулыбалась Бойкович, — что починить, что модельные сделать. На днях, скажу тебе по секрету, от самого коменданта заказ ему принесли.

— И сделал? — сдвинула брови Айна.

— Как же не сделаешь, милая. Такие лаковые сапожки ему отгрохал — сказка. Посыльный расхваливал. Сказывает, комендант очень доволен остался, дюжину пачек сигарет от себя прислал — за хорошие руки, говорит.

— Петька ваш в холуи немецкие лезет.

— Что ты, девочка моя, что ты? Да нешто можно такие речи произносить — всплеснула руками Бойкович. — Попробуй-ка откажись, не сделай. Или ты коменданта не знаешь? Загонит в тартарары, куда сам дьявол показаться боится.

— Петьке вашему к своим пробиваться надо, нечего слюни здесь распускать. Двадцать лет парню. Такие, как он, давно к партизанам подались, а он, смотри-ка, у немцев выслуживается.

— Побойся бога, девочка моя. Куда ноне подашься? Сунься-ка себе на погибель. Нет уж, надо смириться. Судьба.

Айна сердито забросила за спину косу.

— Так вот, милые мои, — пугливо косясь на Айну, продолжала осторожно соседка, — Петеньку так же, как и тебя, девочка, могут не сегодня-завтра угнать на фашистскую каторгу. Страх-то какой! В неметчину! Нешто нам, матерям, пережить такое? А выход есть, скажу я вам, очень даже разумный выход. Можно, Михайловна, такое дело сварганить, что и дочка при тебе останется и сын мой никуда не уедет.

— Да что ты, как? — заметно повеселела Софья Михайловна.

— Свадебку сыграть. Поженить наших деточек.

— Ой! — схватилась за грудь Софья Михайловна.