Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Редкие холодные капли дождя застучали о тесовые крыши домов, забулькали в лужах.

Мокрая, ослабевшая, с невыносимой болью в висках, она вышла на окраину села и только здесь поняла, что очутилась около старого, уже потерявшего свою осеннюю прелесть парка.

Опять ярко-ярко всплыл в памяти Сокол: его серые мечтательные глаза, высокий, перерезанный морщинкой лоб, упрямые упругие губы, тонкий с чуть заметной горбинкою нос.

— Нет, нет, нет! Это невозможно. Ты жив, ты дышишь, думаешь, улыбаешься, ждешь.

Айна представила Сокола рядом с несуразным, рыхлым, как мешок трухи, комендантом, с его хвастливыми пьяницами офицерами и твердо произнесла:

— Разве такие могут победить моего Витьку? Никогда!

Ночная прогулка обошлась Айне дорого. Прибежавший наутро Петр нашел свою названую жену без сознания. От Айны веяло зноем, лоб ее усеяли крупные капли пота.

— Что случилось? Что с ней, Софья Михайловна? — Не на шутку встревожился парень.

— Надо врача, Петя! Она ничего не понимает! Скорее врача.

Врач признал воспаление легких. Два месяца Петр почти не отходил от ее постели. Он оказался, действительно, внимательным и чутким.

В бреду девушка иногда принимала его за Сокола. Злоба, обида и ревность душили тогда парня. Не стесняясь Софьи Михайловны, он плакал в эти минуты.

— Это же Петя, Айна, сосед наш Петя Бойкович, — пыталась вернуть сознание дочери Софья Михайловна.

И когда Айна приходила в себя, она холодно говорила!

— Жених!? Пусть он уйдет, я хочу быть одна, мама.

В земляной городок летчиков, расположенный на одной из посадочных площадок близ фронта, забежал облезлый куцехвостый щенок.

— Фу, какой красавец в гости пришел, — поглаживая присмиревшего щенка, заулыбался Рошат,

— Что ты руки мараешь, — возмутился бортмеханик Козлов, — коросту схватить хочешь?

— Я заговоренный, ко мне ни одна хвороба не липнет, — поднимая щенка на руки и прижимая его к груди, похвалился летчик. Он принес свою находку в столовую — длинную, покрытую дерном землянку.

— Машенька, будь добра, принеси-ка дружку моему обед повкуснее.

— Где это вы такую редкость нашли? — рассматривая щенка с несмышленой, забавной мордой, полюбопытствовала официантка.

— Доброволец прибыл, на пополнение…

— Как же его зовут?

— Дутик…

— Ну и имя придумали, тощий, как сушеная вобла, —и Дутик. Не подходит.

— Ничего, поправится, мы его на генеральский паек сейчас поставим.

— Да, покормить надо, голодный, по-видимому.

С тех пор Дутик остался в эскадрилье. Он бегал за строем на обед, на занятия, спал в землянке, около печки. Его считали воспитанником эскадрильи и называли гарнизонным саком (то есть лодырем). Но Дутик, очевидно, считал хозяином только одного Цыганка. От него он не отставал ни на шаг, мячиком прыгал вокруг, путался около ног. Однажды Рошат взял его в самолет.

Когда загудели моторы, щенок поджал хвостик и боязливо прилип дрожащим телом к хозяину.

Не бойся, Дутик, — теребил Цыганок голову щенка.— У фрицев и не таких трусов летать приучают. Вот получишь провозной, сам в воздух запросишься.

Предсказания цыганка сбылись. Дутику понравилось в воздухе, и, когда Рошат шел на вылет, щенок опережал его, сам прыгал в открытую дверь самолета. На взлете он вел себя спокойно, не мешая летчикам, сидел в стороне, с любопытством наблюдая за их работой. Но как только самолет взлетал и ложился на курс, щенок бесцеремонно прыгал на колени к Рошату и, ласково прижавшись к нему, свертывался в комок. В ночных полетах он чаще дремал, но когда самолет летел днем и низко над землей (Рошат был страстным любителем бреющего полета), Дутик зорко смотрел через стекло кабины, крутил головой, и маленькие темные глазенки его беспокойно метались. Он звонко лаял на стадо коров, рычал на поезда, боязливо прижимал уши, когда видел полыхающие села.

Цыганок так привык к своему питомцу, что дважды запаздывал с вылетом, дожидаясь застрявшего в столовой щенка.

— Выбрось ты эту дрянь из машины, — приказал Рошату полковник Зыков. — Самолет весь псиной пропах, да и в полете щенок вам мешает.

— Товарищ полковник, так ведь это же наш талисман — он нам счастье приносит.

— Брось глупить, Майко, как старая баба, во всякую чушь веришь. Чтобы завтра же твоего щенка в самолете не было. Ясно?..

— Ясно, товарищ полковник.

— Проверю.

Цыганок, не на шутку опечаленный, пришел жаловаться Дымову.

— Выручите, пожалуйста, — просил он Аркадия Григорьевича, — щенок наш никому не мешает. А я с ним себя спокойнее чувствую, он мне детство напоминает, табор.

— Так ведь не порядок же, Майко. Ты, может, задумал бы кровать с периной в самолете возить. Нельзя же, верно. Да и приказ командира полка отменить не могу: прав таких не имею.

Вечером перед вылетом Дымов пришел к самолету Майко. Цыганок молча козырнул ему и, подойдя к Дутику, которого держал за ошейник техник, потрепал щенка по загривку.

— Жди, Дутик, на зорьке увидимся.

Аркадий Григорьевич, скрывая улыбку, наблюдал трогательную сценку прощания. Щенок рвался из рук техника, визжал, даже чуть не укусил его, когда Цыганок подошел к стремянке. Дымов взял в руки щенка и сам занес его в самолет.

— Пусть летит, хозяина подбадривает.

— А от Зыкова не влетит мне, товарищ батальонный комиссар? — лаская обрадованного щенка, спросил Цыганок.

— Не влетит. Уговорил я его.

— Спасибо! — блеснул зубами Рошат и тут же решил: «Душа-человек, золото!»

Экипаж Майко, благополучно выполнив задание, возвращался домой. На линии фронта, когда до места посадки оставалось каких-нибудь полчаса лету, самолет неожиданно напоролся на немецкую зенитную точку. Три пулеметные очереди угадали в цель. Одна из них поцарапала хвост, две другие попали в кабину.

Летчиков ни одна из пуль не задела, но крутившийся в проходе Дутик был убит наповал. Две пули ударили ему в голову, и щенок свалился мертвым, не издав ни звука. Цыганок был удручен. Несколько дней подряд он молча бродил по аэродрому, плохо ел, спал неспокойно.

— Да хватит тебе дурака-то валять, — наседали на Цыганка товарищи. — Что ты, отца потерял или жинку любимую? Подумаешь, редкость какая, щенок куцехвостый. Да мы тебе настоящую овчарку достанем, дай только на базу вырваться,

— Жалко, ребята, — горюнился Цыганок, — и надо же мне было в полет его брать… Зря я Зыкова не послушался.

Цыганок был мнителен и, хотя никому не высказывал своих горьких мыслей, внушил себе: везенье его кончилось, подстерегает беда.

Незаметно подкралось ненастье, и полеты почти совсем прекратились.

Тяжелые тучи обложили небо, грязными пенными глыбами прикрыли аэродром. Осенний ветер вольно разгуливал по полям, забирался в раскинувшуюся неподалеку рощицу, тряс беломраморные березки, и они нехотя сбрасывали с себя иссушенные, легкие, как обрывки бумаги, листья.