Владимир Козловский - Ищу свою звезду

В землянках стало сыро, грязно, темно. Летчики отлеживались на нарах, рассказывали друг другу о родных местах, о любимых, вздыхая, извлекали из нагрудных карманов фотографии близких, подолгу всматриваясь в дорогие лица… Бортмеханик Козлов, огромный, неуклюжий на вид мужчина, был главным объектом шуток. Стараясь забыться, Цыганок острил:

— Наш Серега места от лени найти не может; заправится в столовой — и на боковую, потом опять за еду. Определенно, человек болен.

Козлов, не обращая внимания на смех товарищей, спокойно жевал галету и шел к печке-времянке. Большие яловые сапоги механика тонко разноголосо скрипели.

— У тебя, Сергей, сапоги, что оркестр, с подголосками, — бросал кто-то из летчиков. Цыганок тут же подхватывал:

— Это ему по заказу полковник прислал, чтоб на ходу не уснул.

Козлов добродушно скалил редкие зубы и обнимал большими руками печь, но остывшая времянка не грела.

— Ты бы, Сережа, дровишек принес,— предлагал один из летчиков,

— Наш Серега пока до рощи дойдет, медведь до Москвы добежит, — не унимался Рошат.

Бортмеханик снимал со стены меховую куртку и лез на верхние нары.

— Пошел на высотный, — докладывал Цыганок. А когда Козлов, едва прикоснувшись к постели, начинал храпеть, добавлял: — Кислороду нехватка. Откройте, ребята, дверь.

Постепенно сгущалась тьма за окном, стихали разговоры, шутки. Радист Димочка толкал под подушку много раз перечитанный томик Лермонтова и гасил огонек бензиновой коптилки.

Откуда-то из-под нар заводил свою монотонную колыбельную песенку хозяин землянки сверчок.

Утром в землянку зашел Дымов.

— Радостные вести, товарищи, — проговорил он, — Сталинградский фронт пошел в наступление, располагайтесь, сейчас расскажу поподробнее…

— А мы все сидим, задом крыс давим, — недовольно буркнул Цыганок.

— Сегодня летим с вами в Реченек, Майко. Собирайтесь.

Рошат оживился. Лететь в городок Реченек, это почти что на родину. От этого города до отцовского дома рукой подать…

«Хоть бы одним глазком на дом взглянуть с воздуха… Как там отец? Как сестра? Как товарищи детства? Живы ли?» Рошат до самого вылета прокрутился в штурманской, с несвойственным ему старанием изучал маршрут, прикидывал линейку над поселком отца. Однако старания его не увенчались успехом, путь самолета намечался левее.

— Товарищ комиссар, над Логой проскочим? — заговорщецки спросил Майко.

— Зачем это нам такой крюк делать?

— В Логе мой дом, товарищ комиссар.

— Дом? — Дымов задумался. Ему вдруг вспомнились жена, сын. «Сереженька, сынок мой. Небось и отца забыл. Шутка ли, оставил двух лет, а теперь уже больше пяти». — Посмотрим по обстановке. Майко, будет возможность, может, и подвернем чуть.

— Товарищ комиссар, да от Реченска всего двадцать километров, пять-шесть минут лета.

— В Реченске тысячи раненых, вывозить надо быстрее. Мы с вами первыми вылетаем, в разведку.

Осенний морозец прихватил редкую, уцелевшую на взлетной полосе траву, и она ломко похрустывала под сапогами. Вдали на запущенной пашне желтела крепкая на мороз сурепка. Почти оголенная, роща стояла безмолвная, понуро опустив гибкие ветви. Яркое утреннее солнце наводняло все светом. И после дождливых пасмурных дней этот октябрьский солнечный день казался Рошату праздником.

Тонким пчелиным гулом запели моторы, старым, протертым до дыр покрывалом запестрела за бортом израненная, истосковавшаяся по плугу земля. Только что покинутый гитлеровцами, похожий на спутанный клубок ниток. Реченек еще тонул в дымной хмари недавних пожарищ. Развороченное бомбами поле аэродрома зияло воронками, пестрело грудами битого кирпича, скелетами разрушенных строений. Когда-то первоклассный бетонированный аэродром, каким помнил его Цыганок еще курсантом, теперь превратился в нелепое кладбище. На кладбище, будто в день похорон, толпились люди.

Самолет вел Дымов, Рошат летел за второго. Перед Аркадием Григорьевичем, чуть повыше приборной доски, крепко прикручена резиновой тесьмой фотография. С нее на суровое, обветренное грозными боевыми ветрами лицо летчика, улыбаясь, смотрели двое: худенькая женщина в пилотской куртке и мальчик с длинными до плеч светлыми, как лен, кудряшками.

Аркадий Дымов летал с этой фотографией уже несколько лет. Его самолет с красной флагманской полосой на хвосте много раз попадал под обстрелы немцев, и, хотя сотни ран покрыли тело боевой птицы, хотя не раз лизали ее языки пламени, выкрашенная в свежую зеленую краску, чистенькая и опрятная, машина все же походила на новую.

Фотография близких всегда была с комиссаром в полете. Не знал Рошат, не думал, что Дымов, как и многие летчики, придерживался старых традиций полка и под сиденьем держал маленького смешного плисового медвежонка — игрушку сына. Верил ли он, как другие, в счастливый талисман корабля или не хотел расставаться с любимой игрушкой своего Сережки, об этом никогда не спрашивал себя и сам Дымов.

Только однажды, когда обожженного комиссара вытащили из кабины товарищи, он подозвал к себе техника и, кивая на дымящийся самолет, попросил:

— Коленька, там у меня под сиденьем игрушка одна, не дай ей сгореть, выручи.

Обгорелая машина долго стояла в ангарах, а плисовый мишка остался нетронутым, даже не закоптился.

Рошат не без удовольствия наблюдал за своим командиром. Длинные темные ресницы, радужный перелив орденов, мягкий повелительный голос. Цыганок не раз замечал, как охотно улыбались комиссару женщины, как, часто поглядывая на него, украдкой вздыхала штабистка Симочка. «Да, ему только бровью повести — и готово, любая девчонка влюбится, — думал Цыганок. — Только он, черта два, не таковский, — женатик примерный».

До войны Дымов летал на международной трассе, и все знали, что повидал он и знойную Африку, и каменистые берега Скандинавии, и небоскребы Америки. Много, на долгие дни хватило бы интересных рассказов у старого летчика. Не одна увлекающаяся натура смогла бы с жадностью слушать их, но Дымов не любил говорить о себе. Это качество отличало его от большинства авиаторов, которые мало того, что любили делиться с друзьями своими приключениями, но и не жалели при этом самых ярких красок. Аркадий Григорьевич руководствовался строгим для себя правилом — он считал, что лучший метод воспитания подчиненных — личный пример. И потому никто, даже друг комиссара командир части Зыков, не знал о том, как сильно тосковал Дымов по своему Сереже, как иногда подмывало его покуролесить в воздухе, каких трудов стоило ему гасить в себе эти слабости, присущие большинству авиаторов.

— Реченск-то — родина Сокола, — заметил Цыганок, — не повезло парню, сейчас бы домой прилетел…