Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Он встряхнул кудрявой головой и громко скомандовал:

— Сергей, заводи побыстрее. Летим.

Звенит на ветру сталь винтов, вздрагивает готовый рвануться ввысь самолет, скрывая испуг, доверчиво смотрят на цыгана-летчика раненые.

Летим!..

Один за другим через четкие интервалы взлетали воздушные корабли. Они так быстро мчались по земле, с такой стремительностью вырывались в просторы неба, что на аэродроме не успевали улечься клубы пыли. Пыль стояла, словно опустившееся на землю серое облако. Оно лениво сползало в низину, к лесу, сливалось с мутным горизонтом.

Иван Костюшко провожал самолеты тоскующим взглядом. «Сколько их взлетело сегодня?» — вытирая о ветошь измазанные маслом руки, задал он себе вопрос. «Двадцать, тридцать?.. Нет, пожалуй, побольше».

Какие счастливцы те, что ведут сейчас самолеты. Как хорошо и привольно им в воздухе! Костюшко мысленно перенес себя на сиденье пилота. Там, в далеком, оторванном от земли безлюдном мире, где властвовала одна лишь природа, он чувствовал себя полным хозяином. Он мог заставить парить самолет в такой выси, что наблюдавшим с земли людям воздушный корабль казался маленькой пташкой, а мог лететь над самой землей, перепрыгивая через деревья и горы. Наконец, он властен был заставить машину кружиться ястребом, бросать ее вниз.

Много прожил он в воздухе! Как-никак мальчишкой еще в небо забрался. Рано ли, поздно ли — каждый летчик расстается со своим голубым миром, уходит на землю. Одни теряют здоровье, других подводит старость. Им, конечно, больно расстаться с родной стихией, но ему, Ивану Костюшко, в тысячу раз больнее. Ведь ему же не стукнуло еще и пятидесяти, а здоровью его может позавидовать любой молодой летчик.

И вот вместо того, чтоб летать да летать, очищать родимое небо от фашистских налетчиков, он вынужден лишь смотреть, как ведут самолеты другие, его товарищи. Его ученик, черномазый мальчишка Майко, стал гордостью всего гарнизона. А он, Костюшко Иван, — простой моторист, или, как сам себя окрестил, «маленький наземный крысенок».

Правда, все: и новые друзья по наземной работе, и старые водители воздушных кораблей — ни разу не бросили на него насмешливого взгляда. Напротив, в обращении с ним каждый старался больше вложить тепла и заботы. Никто не видел в нем штрафника. Молодые мотористы с удовольствием помогали «дяде Ване» в непривычной для него работе, а командиры кораблей, как и прежде, не только делились впечатлениями о своих боевых делах, но и нередко просили у него совета.

Только командир полка Зыков скупо отвечал на приветствия однокашнинка, не заводил с ним разговора, и, как казалось Костюшко, вовсе не интересовался его судьбою.

«Были когда-то ровней, — думал Костюшко, — суп из одного котелка в казарме хлебали, потом кончил дружок академию, вышел в большие начальники. Сам я напросился к нему в подчиненные, решил, что служить будет легче, а вышло наоборот. Жмет на него, на Костюшко, командир полка больше, чем на любого смертного. С тебя, говорит, как с опытного да еще моего товарища, спрос особый. Потом с борта, как худое ведерко, скинул, всю отменную биографию одной своей росписью зачеркнул.

Друзья все воюют, им слава, почет, имена их, как клич боевой, молодежь повторяет, а о нем, Иване Костюшко, забыли. Был летчик, и нет его… умер. А он умирать не желает, на земле копошится, а сердце его все равно там, в самолете.

Комиссар Дымов — тот душевнее. Придет, посидит на холодке под плоскостью, расспросит, как да что, почему не побрился, худеть стал. Просилось на язык обидное слово на дружка-полковника, а размыслил Костюшко и решил про себя: зачем жаловаться, к чему слабость свою показывать. В нынешней беде помочь Костюшко мог лишь сам командир полка. А тот из хорошего дружка в судью превратился. Одним законом живет, Баклашинскую все не забудет, злопамятен,

Как ни крепился Костюшко, как ни старался удержать в себе душевную боль, не выдержал. Заметив полковника одного на стоянке, отшвырнул ударом ноги стремянку и, застегнув воротник комбинезона, решительно зашагал навстречу. Скупо приложив к козырьку руку, вызывающе взглянул в отчужденные глаза Зыкова.

— Без канители бумажной рапорт принять можете?

Полковник сердито покрутил кончик бородки.

— Приспичило? Говори.

— Прошу отчислить меня в наземные часта.

— Куда?

— Все равно. Хотя бы в пехоту.

— Работать не хочешь? — задымил папиросой Зыков. — В пехоту его… Ишь ведь, куда захотел. А там, думаешь, разгильдяю приволье? Да я тебя упеку знаешь куда, что забудешь, где и родился… Чего губы кусаешь? Стой, как положено.

Лицо Костюшко медленно багровело, брови садились все ниже и ниже. Он едва сдерживался, чтобы не сказать полковнику дерзость.

Полковник достал платок и, отирая запыленное лицо, посмотрел в сторону старта.

— Неважно, неважно садится, землю не чувствует, очень уж высоко выравнивает, — и как ни в чем не бывало — к Костюшко: — Не разучился сажать?

— Мне летать разучиться — все равно что ходить…

— Посмотрим. Как это говорится: слепой сказал — поглядим, — тон его стал совсем дружеский. — Ты вот что, Иван, не дури… Я думаю, что из летуна пехотинца сделать не сложно. А если наоборот? Это еще как удастся. Иной раз все равно, что курицу нырять научить. Как насчет фортелей? Выбрасывать будешь?

— Раз в жизни с кем не бывает…

— То-то, смотри. Ну вот что, валяй, приведи себя в офицерский порядок, побрейся оденься по форме. А я Дымову передам, чтобы провозной тебе дал. Так вот…

— Товарищ полковник!.. Геннадий Степанович!..

— Ладно, ладно тебе… Да помни, Иван, по-дружески говорю, требовать буду больше чем со своего заместителя. По блату…

— Я оправдаю… Поверьте…

— Если бы не верил, не стал бы из-за тебя ночи не спать. Иди облачайся…

Дымова Костюшко застал в штурманской. Склонившись над картой, комиссар вместе со штурманом полка записывал что-то на отдельных листах бумаги. На столе пепельница с пирамидкой окурков, штурманская линейка, костяной угольник.

— Товарищ комиссар, я к вам по приказу полковника.

— А, Костюшко!.. Посиди пару минут, сейчас мы закончим… Из коротких замечаний, которыми время от времени обменивались комиссар и флаг-штурман, Костюшко догадался, что Дымов готовится в глубокий рейд — куда-то за старую границу Германии.

— Так вот что, майор, — сворачивая карту гармошкой и закладывая ее в планшет, сказал флаг-штурману Дымов, — запас, говорят, карманы не трет, пускай на всякий случай дополнительный бачок с горючим в пассажирской кабине поставят.

— Возьмите меня с собой, — попросил Костюшко Дымова. Комиссар с минуту постоял, подумал.

— А что? Пожалуй, ведь можно. Лучшего провозного и не придумаешь.