Владимир Козловский - Ищу свою звезду

— Сколько же можно заакрывать глаза на все эти ужасы? Человека убили. И за что? За окурок! Звери!

— Да, пленным надо помочь, — потирая ладонью лоб, проговорил Самсонов. — Думал я над этим вопросом, много думал, Айна Ваасильевна. И опять мешает одно «но». Мало нас, понимаете — мало. Троица. Положим, троица крепкая, при нужде три десятка заменит.

— А я-то, я, Матвей Ананьевич! Я тоже хочу быть с вами…

— Подождите, Айна Васильевна, каждому овощу, свое времечко.

Айна встала. Грудь ее высоко вздымалась, глаза блестели.

— Я буду убивать их в переулках, в парке, на улицах. Дайте мне только оружие.

— Айна Васильевна, вы не на сцене, — снисходительно улыбнулся Самсонов. — Там вы хороши, как фея. Да, хороши… Если бы вы знали, как я о песнях ваших соскучился.

— Хотите, спою?

— Не надо. Потом. Когда вернемся с победой.

В окна смотрела ночь. Темная, затаившаяся, пугающая. Самсонов дважды подходил к форточке, открывал ее, вслушивался в сонные сельские шорохи.

— Темь нынче по мне, а вот тишина ни к чему, лишняя.

Он заложил крест за ворот рясы, вынул из-за голенища маленький револьвер и спрятал его в карман.

— Пойду я, Айна Васильевна, пора мне.

— Так быстро?

— Пора. А что касается пленных — подумаем. Необходимо им письмишко одно передать. Но как это сделать? Надо подумать…

В трех километрах от Марьянино широкие степи сталкивались с заповедным дубовым лесом. Ходит молва, что во времена Екатерины II в тех местах скрывался сам Пугачев, что по заросшим мхом тропинкам и сейчас бродят стада оленей, а в заводях мелких речушек плетут подвесные мосты бобры. Степь от лесов отделяет широкая полноводная река Гулкая. Левый берег ее обложила гряда меловых гор, на правом среди кустов щедро разбросали цветы заливные луга. За лугами синеватой стеной возвышается лес, молчаливый, безлюдный, таинственный.

На опушке дрогнул куст жимолости. Из леса осторожно, по-охотничьи, вышел высокий чернобородый человек в рясе. Цепким орлиным глазом он оглядел луг и, пригибая к земле голову, пополз по высокой траве. Около берега реки разведчик удобно примостился в кустарнике и, как подобает охотнику, стал терпеливо ждать добычу.

Прошел час, другой, третий… Наконец на противоположном берегу Гулкой послышались голоса. Самсонов вскинул к глазам бинокль. На зеленой долине, что полуостровом втиснулась в нагроможденье белых гор, появились сотни запыленных усталых людей. На спинах их изодранных, пропитанных потом рубах, точь-в-точь как у каторжан царского времени, четко выделялись крупные черные цифры.

По команде старшего конвоира люди под номерами сбросили с себя одежду и, опережая один другого, попрыгали в воду. Среди многих из них Самсонов сразу же распознал отличных пловцов, другие, видимо, те, что родились вдали от рек и озер, плескались у берега. От движения сотен человеческих тел вода в реке пенилась и кипела. В широком водоеме, где можно было бы, не мешая товарищам, плавать, как в море, люди, словно боясь оторваться один от другого, теснились.

Какой-то смельчак, отделившись от всех, поплыл к середине реки.

— Куда? — заорал сидевший в лодке немецкий солдат и выстрелил в воздух. Пловец, поспешно изогнув в повороте тело, нырнул в гущу товарищей. Из кармана рясы Самсонов достал блокнот и, вооружившись куцым огрызком карандаша, записал на первой страничке: «Охрана пленных — 24 фрица. Двое в лодке, восемь по центру во впадине, четырнадцать по краям на склонах».

— Вы-лазь! — послышался крик немца.

Пленные, фыркая и тесня друг друга, выбрались из реки, и уже через две-три минуты их понурый строй скрылся за белыми с пятнами зелени горами. Самсонов еще раз окинул взглядом спокойную гладь Гулкой и пополз по траве к лесу,

В воздухе еще витала прохлада ночи, а на улицах Марьянино уже появились люди. Вот, прижимая к груди белокурого мальчика, прошла заплаканная бледная женщина, вот с вязанкой дров на плечах торопливо перебежал улицу босоногий подросток, вот, опираясь на грубую палку, проволочилась, сгорбленная хромая старушка. Стоптанные до самых задников сапоги, длинная посконная юбка, широкий, с мужского плеча потертый пиджак и рваный грязный, как поломойная тряпка, платок — нищенка.

Изрезанное неестественно черными морщинами лицо старушонки наполовину скрывалось в платке, большие карие, не по возрасту молодые глаза смотрели на встречных людей с напускным безразличием. Грязная, покрытая синими пятнами рука старушки держала у груди наполненную молоком бутылку с бумажной пробкой. По-видимому, пить молоко старушке приходилось не часто, потому что несла она бутылку с большой осторожностью, как самую драгоценную ношу.

Медленным, очень неровным, порою расслабленным, порою упругим шагом старушка прошла через главную улицу и направилась к площади, где поблескивала золочеными куполами церковь. На каменном просторном крыльце храма сидели несколько бедно одетых женщин и два древних старца. Старушка доковыляла до крыльца и присела на одну из ступенек. Утреннее солнце уже расщедрилось на тепло, но старушке было холодно, у нее дрожали не только колени и руки, но даже и губы.

Крепко прижимая бутылку к груди, старушка с беспокойством смотрела на узкую, мощенную грубым булыжником улицу, и во взгляде ее сквозило такое нетерпение, словно она поджидала очень близкого, дорогого для нее человека. Откуда-то издалека послышался невнятный гул, старушка неожиданно встрепенулась, распрямила гнутую спину, и большие карие глаза ее широко раскрылись.

В конце улицы показались пленные. Они шли молча каким-то тесным сдавленным строем, покачиваясь на ходу.

Церковь — святое место. Рядом с ее порогом комендант приказал своим подчиненным не допускать грубости, и новые хозяева вели себя здесь значительно вежливей. В церковные праздники и воскресные дни конвоиры разрешали марьянинцам передавать здесь подаяния пленным.

Строй приближался. Женщины встали с крыльца, развернули узелки с подаянием. Наверняка все эти люди несли пленным последний кусок со стола, отрывая его от себя, от своих детей. Видно, уж такова природа русских — материнская жалость ко всем обездоленным. Пленные подняли головы, устремили на женщин благодарные взгляды.

— Смотри-ка, ожили! — мигнул соседу идущий впереди длинноногий с лычками на погонах немец.

Вытянув руки со своими подарками, женщины стояли понурив головы. Крайние пленные на ходу брали у них подаяние.

— Спасибо, родные! Спасибо! — несся по строю тихий взволнованный шепот.

Хромая старушка придвинулась ближе к строю, сунула бутылку в руки плотного с рассеченной бровью пленного.

— Пробку берегите, пробку! — зашептала она и, побоявшись, что пленный ее не расслышал, зашагала с ним рядом. — Пробку передайте Борисову.