Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

Вечером, в казино, все были подавлены и в то же время раздражены. И хотя пили больше обычного, ни один разговор не клеился. И все-таки они не расходились. Сидели в курительной, где на стенах красовались искромсанные пропеллеры.

Возмутительная и печальная смерть Цурлиндена угнетала их всех, и в поисках нейтральной темы они углубились в профессиональные разговоры.

Штернекер и Хааке, горячась бог весть почему, завели разговор о том, дорого ли стоит массовая армия, который из-за необоснованной обидчивости Штернекера вылился чуть ли не в ссору.

— Численность войск на линии огня становится все меньше, — яростно кричал Штернекер. — В восемнадцатом году на передовой оставались только маленькие группы самых уже стреляных воробьев, те, кто по нескольку раз был ранен. Солдаты по профессии и убеждениям.

Хааке сидел в кресле нога на ногу.

— Разумеется, — сказал он, не меняя позы. — Разумеется, у нас просто не было уже людских ресурсов.

— О, людей-то было в избытке, а вот солдат, солдат уже не было!

— Мы истекли кровью, миллион павших!

— Но ведь мобилизованы были семь миллионов, семь миллионов! — горячился Штернекер. — Ваша хваленая массовая армия жалась где-то в глубоком тылу. Жеребцы из интендантства, писарские душонки, жирные животы, трусливые сердца. Отвяжитесь вы от меня с этой массовой армией! Вот где был очаг разложения, гнездо революции.

Хааке погладил свои усы и ничего не ответил. Только покачал головой.

Завильский поспешил к графу на выручку:

— Конечно же, он прав. Безоружные бунтари мне как-то милее вооруженных.

— Не выражайтесь так изысканно, — насмешливо проговорил Хааке, а Штернекер продолжал наседать на него:

— Уже в восемнадцатом году у Шмен-де-Дам на двадцать пять человек приходилось по одному орудию. Вот так происходит развитие. Техника порождает армию элиты. Воздушный флот и танковые части образуют новое рыцарство.

Но тут в разговор вмешался обер-лейтенант Хартенек. Он объяснил, что просто не в состоянии выслушать столько чепухи, не возразив, и предостерег графа:

— Подумайте хорошенько, что вы тут, собственно, плетете. Это все противоречит воззрениям фюрера. Все ваши высказывания не что иное, как критика его выдающейся идеи: восстановления воинской повинности. Как вы можете позволять себе такое?

Все взгляды обратились на него, и он, крутя в руке сигару, продолжал:

— Весь опыт мировой войны, разумеется, тоже противоречит вам. На всех фронтах — как у нас, так и у противника — всегда будет только одна жалоба: не хватает людей. История последней войны начинается с отказа дать фон Людендорфу пополнение, которого он требовал, затем следует прорыв русских в Восточной Пруссии и затем роковая первая битва на Марне. — Хартенек покачал головой, сокрушаясь о заблуждениях графа.

— Воздушный флот и танковые части! Бесспорно, это решающее оружие для нападения. Но вы хотите так оккупировать страны? Покоренной может считаться только та земля, по которой шагает пехота. Вам это ясно?

Блеснули стекла очков, крючковатый нос ткнулся в Штернекера, тот молча кивнул. Но этим он еще не мог заслужить пощады.

— Весьма похвально, — насмешливо одобрил его Хартенек, — что вы иной раз беседуете на столь серьезные темы, а не только треплетесь о бабах. Это неожиданно и достойно уважения. Но все же вы должны больше шевелить мозгами.

После этой реплики Хартенек уже разошелся вовсю:

— А если вы думаете о предстоящей войне, то будьте любезны избавиться от своих средневековых представлений о позиционной войне. Война будет вестись везде, и в глубоком тылу тоже. И решающей будет не протяженность линии фронта, а его глубина. Сейчас уже нельзя мыслить линейно, нужно мыслить пространственно.

Он продолжал в том же тоне. Лейтенанты смиренно опустили головы. Только Бертрам внимал ему, затаив дыхание, да Штернекер слушал и думал: «А он, оказывается, умный!»

— Война, будущая, которой мы хотим и к которой готовимся или к которой вы, граф, по меньшей мере должны готовиться, имеет теперь совсем новый смысл и содержание. Какие-нибудь пограничные конфликты уже не играют роли. Конечно, цели теперь куда величественнее и выше. Они выходят далеко за рамки мелкобуржуазных патриотических интересов. Имеют супернациональное значение. Войны опять станут борьбой за веру, это опять будут религиозные войны.

Вот тут он был не точен и нетверд, Хартенек сам это почувствовал и поправил себя:

— Вероятно, я должен выражаться яснее, — проговорил он, — чтобы каждый мог меня понять. Мы говорим о предназначении Германии, о ее новой миссии. Речь идет, как все вы знаете, о спасении Европы, да что там, всего мира от большевизма. Ну, а теперь попытайтесь на минуту представить себе, что это означает практически. Только то, что Европа прежде всего должна сплотиться под знаменем антибольшевизма. И сплотить ее предстоит нам. Как будет осуществляться такое сплочение? Даже куда более скромную задачу, стоявшую перед Бисмарком — единение Германии, — удалось решить только «железом и кровью». Возможно, и даже вполне вероятно, что для объединения Европы нам придется воспользоваться тем же рецептом: железом и кровью!

Все вокруг закивали головами. Эту речь лейтенанты поняли, и она больше пришлась им по вкусу, нежели неясные рассуждения о религиозных войнах и борьбе вероисповеданий. Даже Завильский поднял свой курносый нос и принялся уверять всех, что теперь-то уж он понял:

— Чтобы оккупировать всю Европу, нужна, конечно, прорва народу.

А он, пожалуй, самый глупый из всех, решил Хартенек, сигара его погасла. С тем сортом, который он курил, такое случалось. Он сердито выбросил окурок в большую медную пепельницу и, покашливая, стал прощаться:

— Пора по домам, уже достаточно поздно.

— Слыхали? — возмутился Хааке, когда он ушел. — Он, видите ли, посылает нас спать!

— Да брось! — добродушно заметил Завильский и зевнул. — Он так умно шпарит, будто по-писаному.

Все они чувствовали себя как с тяжелого похмелья — усталость и пустота в голове, в желудке, в сердце.

Ими завладело своего рода отвращение к жизни. И Штернекеру, когда он оглядел кружок своих молчащих товарищей, пришла в голову странная мысль: «Видно, смерть коснулась нас своим крылом».

— Какое свинство! — вдруг выпалил Завильский.

И все поняли, что он имеет в виду. Все они любили старшего курсанта Цурлиндена, несмотря на его причуды и странности. И считали, что он заслужил хоть три выстрела в его память и несколько слов о том, что «он был хорошим товарищем».

— А что, если мы все сейчас пойдем на кладбище? — робко спросил толстый Вильбрандт и, покраснев, уставился в пол.

— Нет, это уж было бы… — испугался дисциплинированный Хааке.