Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

Штернекер, наклонив голову с бледными висками, гордо заявил:

— Я был там, сегодня после обеда.

— Ну, старик, и как же это было? Расскажите! — пристал к нему Завильский. Все напряженно уставились на Штернекера, который, многозначительно дымя сигаретой, пожал плечами, а потом сказал:

— Сейчас на кладбище? Нет, это было бы… Не знаю, Хааке, что вы хотели сказать, но это было бы еще хуже — это было бы попросту безвкусно. Я предпочел бы Крестовый переулок.

И в самом деле, разумное предложение. Они разошлись, чтобы переодеться в гражданское платье, и затем, опять все вместе, отправились в город. Новичками в этой процессии были только Бертрам и Вильбрандт. Остальным же заведение в Крестовом переулке было знакомо настолько хорошо, что они чувствовали себя там как дома. Они чуть ли не сердечно приветствовали хозяйку, высокую жирную женщину, и, не задерживаясь, поднялись на второй этаж, где для них постоянно держали комнату. Старомодные, обтянутые синим плюшем кресла стояли вокруг стола, на котором лежал альбом с видовыми открытками. В углу на деревянной тумбе мерцал панцирь и рыцарский шлем. По стенам были развешаны старинные кавалерийские сабли и пистолеты. Гравюра на дереве изображала средневековую сцену в бане с голыми мускулистыми мужчинами и дородными женщинами. Был тут и портрет роскошно одетого ландскнехта, гордо выставлявшего напоказ свой большой пестрый гульфик. От третьей картины — это был офорт — Бертрам поспешил отвернуться. Там торжественно шествовала Саломея. На серебряном блюде она несла не голову Крестителя, а его член. На столе стояло шампанское, и, склонившись над бокалом, можно было услышать, как оно шипит. «Немецкая революция» вновь сделала шампанское модным напитком. В этом году его пили так же много, как в предвоенном, 1913 году. Германия опять стала богатой, во всяком случае, Германия, пьющая шампанское.

Хотя Бертрам быстро, один за другим, осушил два бокала, веселее ему не стало. Товарищи им не интересовались, а назойливое внимание женщины с глупыми рыбьими глазами и веснушками на курносом носу было ему только в тягость. Он мрачно что-то ворчал себе под нос, с омерзением слушая сальные шутки приятелей.

Бертрам выпил третий бокал. Губы его крепко сжались. В глазах появилось выражение враждебности. Ему теперь казалось, что остальные как-то нарочито не обращаются к нему, чтобы его задеть. И потом, ведь никто не звал его идти с ними. И если Бертрам все-таки присоединился к ним, то лишь в надежде посидеть вместе со всеми, поговорить, поведать, наконец, о своих приключениях на Вюсте. Но об этом теперь нечего было и думать, все уже перепились.

Одна из женщин спросила, почему они не взяли с собой веселого курсанта.

— Его теперь черви жрут, — рявкнул Хааке.

От Завильского женщины узнали о самоубийстве Цурлиндена. Некоторые расплакались, а потом все они заспорили, кому из них отдавал предпочтение курсант. Они рассказывали, как он их обнимал, как угощал вином и при этом ничуть не хвастались. Каждой хотелось, чтобы именно с ней Цурлинден испытал истинное удовлетворение. Они, не стесняясь, говорили обо всем уже с полной откровенностью и вскоре и вовсе позабыли о покойнике. Они рассказывали друг другу о своих несбыточных, ненасытных желаниях, безумных мечтах, которые теперь связывались для них с этим умершим мужчиной. То были мучительные причитания над покойником.

Курносый Завильский грустно усмехнулся и сказал:

— Сегодня ночью он всем вам явится во сне!

Пьяный Вильбрандт предложил:

— Дети, должен же хоть кто-то сказать о нем как следует, на прощание!

Штернекер, шатаясь, поднялся с кресла. Требуя тишины, Завильский крикнул:

— Слушайте все!

И хлопнул рукой по бокалу, так что тот разлетелся вдребезги. Женщины убрали со стола осколки, Вильбрандт встал с дивана и едва удержался на ногах, а Хааке, вставая, опрокинул стул. Лишь Бертрам остался сидеть, уставившись на стол, когда Штернекер поднял свой бокал и воскликнул:

— Пусть земля ему будет пухом, пухом, пухом!

Потом, поделив поровну расходы, они ушли. Бертрам потратил много денег, но рассказать о своих приключениях на Вюсте ему так и не удалось. А ведь он заранее все обдумал, как и что должен сказать.

Луна расточительно лила свой свет на пустынные переулки, в которых гулко отдавались шаги мужчин и громко звучали их слова.

— Это совершенно необходимо — интересоваться смертью. — Штернекер опять заговорил о курсанте. — А уж офицер просто обязан знать в этом толк!

— Вы пьяны! — Хааке хотел перебить его.

Штернекер остановился и, качая головой, посмотрел на него.

— Смерть! — прошептал Штернекер. — Смерть — величественна!

— Чушь! Чушь! — завопил Хааке. — Главное — это воля к победе! Это — все! Надо идти в наступление, всегда идти в наступление! — Он оглянулся, ища поддержки. — Разве я не прав, а, Бертрам?

— Конечно, правы! — с излишней готовностью согласился Бертрам со скучным Хааке. Если б он только мог вот сейчас придумать, как ему перейти к рассказу о своих приключениях… Но он лишь сумел процитировать часто цитируемые слова:

— Долг офицера — служить примером не в смерти, а в жизни.

— По дороге из борделя — самое подходящее высказывание! — с издевкой заметил Штернекер.

— Ах, да что вы, в самом деле! — вмешался Завильский. — Главное искусство в том, чтобы всегда оставаться в хорошем настроении!

— Вот и прекрасно! Дайте нам умереть в хорошем настроении! — продолжал свое Штернекер.

Хааке перестал с ним спорить. Штернекер с Завильским ушли вперед, а Хааке присоединился к Бертраму и толстому Вильбрандту и стал горячо их убеждать:

— По-моему, все предельно ясно. Надо идти в наступление, всегда идти в наступление! Но это тайна! Вы меня понимаете?

— Да, да! — Оба уверяли, что прекраснейшим образом понимают его.

Граф, поджидая их, остановился у фонтана на Рыночной площади.

— С ним невозможно говорить! — еще издали крикнул он им, указывая тросточкой на Завильского. — Он полный невежда! Кассиопею он считает шлюхой, а когда я заговорил о страданиях Вертера, он спросил, чем тот страдал — сифилисом или триппером!

— Долой жидовскую интеллигенцию! — защищался Завильский.

— Надо идти в наступление! Всегда только в наступление! — твердил Хааке.

Когда они подошли поближе, Штернекер поднес палец к губам и зашептал:

— Соотечественники! В чем высшее счастье жизни? В геройской смерти! Я был, пожалуй, излишне краток, так уж вы извините меня, если я кое-что добавлю. Итак, когда я вижу вас перед собой, мне в голову приходят презабавные мысли — только не вздумайте обижаться. Глядя на вас, не скажешь, что вы доживете до старости. В конце концов, вы же не люди, а офицеры. Вам — не поймите меня превратно — не остается ничего, кроме необычайно длинной траектории снаряда. Если я не ошибаюсь. И все же, какой бы протяженной ни была эта траектория в пространстве, во времени она всего лишь краткий миг. Я не хочу вас этим обидеть. У вас у всех сегодня такой сентиментальный вид, может, вас раздражает то, что я говорю, но жизнь — всего лишь прекрасная траектория снаряда. И вопрос только в том, где она кончается. Итак, я все время должен помнить об этих итальянских пилотах — вы наверняка это тоже читали, — об итальянских пилотах, которые поклялись, что вместе со своими машинами бросятся на английские линкоры. Массовые армии — это, конечно, хорошо, — простите меня, Хааке, что я опять говорю об этом, но у нас ведь сейчас что-то вроде поминок, — а тут сто пятьдесят человек стирают в порошок всю Британскую империю. О господи, насколько легче было бы на душе у нашего курсанта, если б он не только собственный череп размозжил, а прихватил бы с собой на тот свет еще и броненосный крейсер! Вот это было бы блаженство! И в этом смысле, господа, я желаю вам всем счастливых взрывов в конце вашей траектории!