Мартын Мержанов - Так это было

В 1942 году Бобров изучал главные улицы и площади германской столицы. Меня тогда поразила уверенность, которая жила в нем в тяжелые дни боев на Тереке. Эта вера в нашу победу помогла тысячам таких, как он, дойти до Берлина… О них и говорит генерал Берзарин.

— Трептов-парк — это уже центр Берлина, — продолжает он. — Пройдет время, и мы поставим там памятник нашим героям. Не забудем и Оберемченко…

Берзарина срочно вызвали в штаб фронта, и мы распрощались.

Позже стало известно, что командование 1-го Белорусского фронта назначило Николая Эрастовича Берзарина комендантом и начальником гарнизона Берлина. Выбор был сделан не случайно: Берзарин был человеком исключительно душевным, в его глазах всегда теплилась улыбка, он умел сочетать в себе организованность и дисциплину с удивительной отзывчивостью.

Один из офицеров штаба рассказал, как Николай Эрастович, увидев в подъезде одного из разрушенных домов беременную женщину, подошел к ней и спросил: «Что вы так бледны?», а она ответила: «У меня, кажется, начинаются роды…» Генерал усадил ее в машину и отправил в ближайший госпиталь. На другой день, узнав, что немка родила, послал ей в госпиталь цветы…

Таким был командарм Берзарин — комендант чужого города, бывшей столицы фашистской Германии.

Гитлер и его окружение доживали последние дни в ожидании каких-то событий, которые, по их мнению, должны в корне изменить ход войны. Больше всего они уповали на возможные контакты с западными державами.

Генералы отлично понимали настроение «фюрера», а потому старались по-прежнему подробно докладывать об успехах роты и скороговоркой об отступлении армии.

Но сегодня трудно было умолчать о разгроме войск и на севере, и на востоке, и на юге. Доносившаяся орудийная стрельба все время корректировала сообщения генералов и дорисовывала тревожную картину.

На очередном «обсуждении ситуации» присутствовали обычные представители «родов войск» и один из адъютантов Кребса ротмистр Герхардт Больдт.

В дневнике он записал:

«…Дверь слева открывается, и на пороге появляется Гитлер в сопровождении хромающего Геббельса и Бормана. Он пожимает руку Кребсу, здоровается с нами и проходит в комнату совещания. Он еще больше сгорбился и еще сильнее волочит ногу, чем раньше. Неестественный блеск глаз исчез, и это особенно заметно. У него обрюзгло лицо, и он действительно производит впечатление больного старика. Гитлер садится, Кребс становится по его левую руку, а Геббельс — напротив Гитлера. Этот маленький, тощий человек тоже как-то поник, он очень бледен, щеки ввалились. Он только изредка вставляет какой-нибудь вопрос, больше молчит, слушая доклад, не отрывает глаз от карты. Выражение его лица и глаз, всегда горевших фанатизмом, свидетельствует о внутренней мучительной тревоге. Как комиссар обороны Берлина, он вместе со своей семьей прикован к городу. Теперь он сам стал жертвой собственной пропаганды… Меня вызывают к телефону, и я принимаю телефонограмму. Когда я возвращаюсь, Гитлер все еще беседует с Кребсом. Геббельс, обойдя стол, тихо подходит ко мне и еле слышно спрашивает, что нового. Он, видимо, не ждет ничего хорошего. Я отвечаю ему тоже шепотом, что наступление русских южнее Штеттина грозит катастрофой для сражающихся там армий. Русским удалось ударом бронетанковых сил продвинуться на 50 километров на запад. Наша оборона очень слаба.

Кребс кончил свой доклад. Гитлер смотрит на меня снизу вверх, в его глазах вижу вопрос. Я колеблюсь, так как Кребс сам хотел представить рапорт, но он кивает мне, и мне приходится самому передать Гитлеру донесение. Но меня смущает то, что у него так сильно трясется голова. Мне приходится как следует взять себя в руки, чтобы окончательно не потерять самообладание, когда он протягивает дрожащую руку к карте и начинает водить по ней пальцами. Я кончаю, он с минуту молчит, а потом с раздражением оборачивается к Кребсу. Он сильно наклонился вперед, пальцы впились в ручки деревянного кресла. Он говорит запинаясь, отрывисто: „Так как река Одер представляет собою большое естественное препятствие, то весь успех русских объясняется бездарностью германских полководцев на этом участке“. Кребс пытается осторожно возразить… Но Гитлер сердитым движением руки отмахивается от этих возражений. „Атака в районе севернее Ораниенбурга должна быть начата не позднее завтрашнего дня. 3-я армия пойдет в атаку, собрав все наличные силы и оголив для этой цели те участки, где противник не атакует. К завтрашнему вечеру сообщение с Берлином с северной стороны должно быть восстановлено. Передайте это сейчас же“. Он подчеркивает свои слова жестами, указывая на карту». [11] См. «Правда», 31 декабря 1947 г.

Гитлер поинтересовался, где Геринг.

— Он в тюрьме, — ответил генерал Фегелейн.

…Оторванный от событий, происходивших в Берлине, Геринг мог только строить зыбкие гипотезы и на их основе мечтать о встрече с Эйзенхауэром.

Но мечты неожиданно были прерваны.

Ночью в его спальню ворвалась группа эсэсовцев и объявила ему об аресте. Был арестован и генерал Коллер, уже приготовивший рейхсмаршалу самолет на Париж…

В эти последние дни Гитлер все еще продолжал снимать командующих армиями, корпусами, командиров дивизий, продолжал назначать новых малоизвестных, но «вселяющих надежду» военачальников. Так было и с Вейдлингом.

Впервые имя Вейдлинга было услышано в боях под Москвой, когда его танковая часть была разбита и, поджав хвост, отступала.

Затем в июле 1943 года он появился в дни битвы на Курской дуге с «тиграми» и «фердинандами» и сам видел, как они горели подобно огромным кострам.

Еще через год 9-я танковая армия Вейдлинга попала в бобруйский котел, затем весной сорок пятого его корпус прекратил существование в Восточной Пруссии и, наконец, вновь сформированный, потерпел поражение на Одере.

И если Гитлер выбрал Вейдлинга в качестве спасителя Берлина, то это не от хорошей жизни.

Всего мог ожидать этот немолодой генерал, уже не раз битый высшим начальством, только не того, о чем ему сообщил генерал Кребс.

— Вы произвели на фюрера благоприятное впечатление, — сказал Кребс, — и он назначает вас командующим обороной Берлина.

Вейдлинг ответил:

— Вы бы лучше приказали меня расстрелять, тогда меня миновала бы чаша сия.

Но ослушаться значило тут же быть расстрелянным. И генерал Вейдлинг, прежде чем дать согласие (которого, кстати, у него никто не спрашивал), обусловил свое назначение:

— Все приказы об обороне города впредь могут быть отданы только через меня, в противном случае я немедленно буду просить о моем освобождении.

В комнате совещаний тихо.