Мартын Мержанов - Так это было

Маршал подозрительно посмотрел на этот клочок бумаги и дал рядом стоящему переводчику. Тот сказал:

— Это, товарищ маршал, неоплаченный счет на квартиру в Лондоне.

Жуков вернул клочок корреспонденту. Тогда тот, сконфуженный, быстро достал зелененькую бумажку доллара и протянул ее маршалу.

Образовалась очередь за автографом. Жуков терпеливо подписывал листки блокнотов, а затем, сказав «хватит», ушел. Так ранним утром девятого мая кончилось историческое «особое мероприятие».

Мы вышли на улицу. Никогда не забыть этого свежего майского утра. Кругом тишина. Никто не стреляет. Мир! Мы направляемся в Берлин, а затем в Штраусберг. Первые косые лучи солнца падают на разрушенные дома, улицы, уцелевшие деревья.

В центре на Александерплатц мы увидели обыкновенную кухонную двуколку. Из нее валил пар. Наш солдат в белом халате разливал украинский борщ в супники, чашки, миски, а другой раздавал большие ломти хлеба. Немецкие женщины, стоявшие в очереди, о чем-то переговаривались.

— Давай, давай, — кричали солдаты, — всем хватит, подходи живее! — И впервые мы увидели на лицах берлинцев улыбки.

Кончилась самая ужасная из всех когда-либо бывших войн. Штраусберг встретил нас новой, неорганизованной стрельбой — салютом. Но мы повалились в кровати и под автоматную пальбу уснули так крепко, как не спали давно.

Около трех часов ночи, пока мы еще писали свою последнюю корреспонденцию «Капитуляция», на Темпельхофский аэродром, впервые за шесть лет с включенными фарами, въехало несколько автомобилей.

Из легковой машины вышел советский генерал и направился к самолету. Экипаж ждал этого приезда.

— Товарищи, — взволнованным голосом сказал генерал, — поздравляю вас с победой. Война кончилась, враг капитулировал.

Члены экипажа переглянулись и бросились друг друга обнимать. У летчика Абдузамата Тайметова появились слезы.

Генерал продолжал:

— Незамедлительно возвращайтесь с этим пакетом. В нем находится документация о капитуляции…

Командир эскадрильи особого назначения Семенков принял драгоценный пакет и сказал:

— Будет исполнено, товарищ генерал.

На этот же самолет были погружены флаги, штандарты, знамена фашистских дивизий, разбитых под Берлином.

В четвертом часу утра 9 мая летчик Тайметов поднял в воздух самолет.

Опытный пилот ведет машину и видит в ночной тьме сверкающие полосы трассирующих пуль, залпы пулеметов, автоматов. Наши воины салютовали победе!

Но уже через час, кроме звезд, ничего не было видно. Тайметов вел машину по знакомой трассе. Больше ста раз он летал в этом направлении: сначала к партизанам, а затем в Варшаву и Берлин. Его самолет особого назначения за три года побывал над Северной Африкой и над Азией, над Южной и Западной Европой. По специальному заданию он приземлялся в Риме, Тегеране, Касабланке, Париже, Лондоне. А сейчас он выполняет первый мирный рейс, везет бесценный пакет — акт о капитуляции фашистской Германии.

В Москве его ждали. Семенков доложил о выполнении задания, и на аэродроме послышались радостные крики. Люди жали друг другу руки, обнимались…

Комкор анализирует. — Клименко допрашивает охранника из бункера. — Горбушин проводит опознание. — Во Фленсбург слетается фашистское воронье. — Советские солдаты задерживают военных преступников. — Еще один главарь рейха кончил жизнь самоубийством

10 мая я направился из Штраусберга в Берлин, чтобы повидаться с генералом Переверткиным.

Город оживал. Из-за железных оград пробивалась цветущая сирень. Трава лезла даже сквозь швы брусчатки. Природа как бы напоминала, что она существует и приветствует наступивший мир. О мире напоминали и песни, раздававшиеся то здесь, то там. Заметно повеселели и берлинцы. Они больше не ходят с опущенными головами, не слышат ужасного свиста бомб и разрывов снарядов. Они остались живы. Теперь и для них — голубое небо, цветы и песни.

В доме, где был расположен штаб корпуса, я застал только дежурного, который сообщил, что «штаб передислоцировался в Грос-Шенебек», в 40 километрах северо-западнее Берлина.

Это оказался тихий лесной район, в котором как-то укрылся от войны маленький городок, названный почему-то Грос-Шенебек. Именно здесь, в густом сосновом бору, и расположились части корпуса генерала Переверткина. Солдаты жили в палатках, разбросанных по всему лесу.

Подъезжая к городку, я увидел необычную картину. Люди то ли забыли об уставе внутренней службы, то ли от тоски по мирной хозяйственной жизни занимались… строительством. Сооружали нечто вроде изб и сарайчиков.

Один офицер в ответ на мое недоумение сказал:

— Пусть отведут душу… Ведь им домой хочется, а там у них, небось, все надо начинать заново…

Мы смотрели на этих молодых ребят, которые совсем недавно в огне и дыму сражались за рейхстаг, а теперь не могли еще полностью привыкнуть к тишине, в которой такими беспокойными кажутся соловьиные трели.

Прекрасное, здоровое ощущение жизни, желание что-то созидать, загнанное войной в далекий угол, вновь заговорило в них.

На окраине города в красивом особняке дачного типа с деревянными украшениями в виде резных фигур птиц и зверей расположился командир корпуса Семен Никифорович Переверткин. Странно было видеть его в такой домашней обстановке. Он сидел на низкой тахте в синей пижаме, и глаза его светились радостью.

— Вот, — сказал он, подняв руку с конвертом, — свежая весточка из дома.

Тут же он прочел мне письмо жены. Анастасия Терентьевна рассказывала, как они, собравшись у приемника, слушали приказ Верховного Главнокомандующего о взятии Берлина и как среди героев, отличившихся в этой исторической операции, рядом с маршалами и генералами был назван Переверткин. «Что было, что было!» — улыбаясь, читал Семен Никифорович.

Мы пили кофе из маленьких синих чашечек, найденных в этом же доме. Переверткин неузнаваемо изменился. У него разгладились морщины, повеселели глаза. Даже движения, как мне показалось, стали более плавными. Он говорил о жене, дочке Ниночке, о друзьях, перечитывал письмо и улыбался. У него была особая улыбка. Кто-то сказал о ней: видна за версту.

Мы пытались вести беседу, далекую от войны, которая ушла от нас, как черный тяжелый дым уходил из купола горящего рейхстага. Но огромная карта Берлина, лежащая на четырехугольном раскладном столе, напоминала нам о недавнем.