Владимир Дягилев - Солдаты без оружия

— Скоро, — прошептал Филиппов. — Все-таки добился, черт возьми! — Он потер ладони и радостно засмеялся.

Полчаса назад произошло знаменательное событие в его жизни.

Комбриг собрал комбатов и начальников служб к себе в землянку и, оглядев всех повеселевшим взглядом, торжественно объявил:

— Ну, орлы, в семь ноль-ноль начинаем!

Филиппов почувствовал, как заколотилось у него сердце: наконец-то сбывалась его мечта — он будет участвовать в наступлении! Сколько времени хлопотал, рвался на передовую, сколько бумаги перевел на рапорты — и все напрасно: ему отказывали всякий раз. Пришлось два года служить «на пушечном выстреле от переднего края», как в шутку говорили товарищи, — в медсанбате. А теперь, когда начальника санитарной службы одной из бригад серьезно ранило, а нового прислать не успели, вспомнили о молодом медсанбатском хирурге.

— Ближайшая задача, — говорил комбриг, проводя пальцем по новенькой, только что полученной карте, — форсировать реку Сон и занять город Старо-Място. Дальнейшая задача: форсировать реку Лаз и занять город Яблонск. Наши соседи: слева — мотострелковая бригада, справа — пехотная дивизия…

Филиппов плохо понимал комбрига. Он смотрел на офицеров, видел их довольные сосредоточенные лица и слышал, как стучит кровь в висках, точно выговаривает: завтра, завтра, завтра!

После совещания комбриг задержал его, спросил:

— Как у тебя дела?

— В порядке, товарищ гвардии полковник.

— Справишься, орел?

Ему хотелось ответить, что он в лепешку расшибется — справится, но комбриг на него смотрел строго, изучающе.

«Еще подумает — хвастун», — решил Филиппов.

— Постараюсь, товарищ гвардии полковник.

— Если что — требуй, — оказал комбриг. — Бери меня за горло. Я это люблю.

«Какой он замечательный, добрый человек, — восхищался Филиппов, — какие у него умные глаза!»

— И ко мне обращайтесь, если будет трудно, — посоветовал заместитель командира бригады по политической части. — Не стесняйтесь, смотрите.

— Будьте спокойны, не подведу, — заверил Филиппов командование.

…Он долго еще стоял на улице. Состояние радостного возбуждения не проходило. Если бы не мороз, он готов был бы стоять до самого утра, до артподготовки.

Почувствовав холод, Филиппов подошел к своей санитарной машине. «Санитарка» была укрыта в капонире — глубокой покатой яме. За передним стеклом он заметил две красные точки, они то становились ярче, то постепенно тускнели. Слышался негромкий разговор. «Славные ребята», — подумал Филиппов о тех, кто сидел в кабине. Он хотел подойти и поделиться с ними своей радостью, но при его приближении разговор смолк. Тогда он решил не мешать солдатам и поднялся в кузов…

В кабине, завернувшись в тулуп, сидели шофер гвардии сержант Годованец и санитар Сатункин — ординарец бригадного врача. Они курили и разговаривали.

— Што ли, понравился? — опросил Годованец.

— Ничего, — неторопливо сказал Сатункин. — Конечно, необстрелянный, как говорится. А так — ничего.

Годованец сильнее затянулся, и при свете папиросы было видно, как насмешливо поморщился его тонкий с горбинкой нос.

— Крутит, — произнес он после паузы, — всю войну в тылу просидел, а под конец решил, дескать, и мы пахали…

— Не болтай, — перебил Сатункин. — И совсем не в тылу — в медсанбате. И под бомбежками был, и под артобстрел попадал. И вообще, санитары отзывались — положительный.

— Што ли, не вижу?

Сатункин не хотел спорить, поднял воротник, запахнулся, заговорил о другом:

— Подмораживает. Крещенье как следует быть.

Годованец докурил папиросу, поплевал на окурок, приоткрыв дверцу, выбросил его в снег — и вновь за свое:

— Не то. У тебя нюху нет на человека.

…Филиппов, забравшись в кузов, еще долго не раздевался, поглядывал на часы.

«Санитарка» походила на жилую комнатку. Справа от дверки стояла железная печка, за нею — топчан, у кабины — столик. Кузов изнутри был обит плащ-палатками. Квадратное окошечко, выходящее в кабину, прикрывали марлевые шторки. По обе стороны от окошечка в коричневых самодельных рамках висели портреты Ленина и Сталина. Вся эта скромная обстановка — дело заботливых рук Сатункина — была как бы кусочком дома.

Филиппов наконец успокоился, снял шинель, подсел к столу. Вырвав из блокнота чистый лист, он разгладил его широкой ладонью, достал из кармана карандаш, подумал и написал, прямым твердым почерком:

«Наташа, милая моя!»

Он поправил спадающую на глаза прядку волос, остановился, пометил оправа в углу листа число: «12 января 1945 года» — и надолго задумался.

Из кабины доносился тихий разговор. Ветер осторожно постукивал трубой. В машине было тепло, не по-фронтовому уютно. Горел электрический свет, малюсенькая лампочка медленно покачивалась над столом.

Филиппов представил себе Наташу. Она стояла у него перед глазами как живая — голубоглазая, с длинными русыми косами, уложенными в тугой венок. Он будто слышал ее мягкий приятный голос: «Успехов тебе в новом деле. Не теряйся. Я знаю, что ты справишься». Это были ее слова, сказанные на прощание.

Она теперь у себя в палатке. Девушки ложатся спать или сидят на своих носилках-кроватях и поют вполголоса. Наташа, наверное, читает. Она любит читать перед сном. В последний день, вернувшись из корпуса уже с предписанием на руках, он подарил ей «Войну и мир». Филиппов достал эту книгу у одного приятеля в редакции корпусной газеты. Как обрадовалась Наташа, подарку! Как засияли ее глаза! «Благодарю, — сказала она, — Толстой — мой любимый писатель. Буду читать и вспоминать тебя».

Филиппов снова погладил лист, склонился ниже и повел задушевный разговор с Наташей.

«Я весь переполнен счастьем, — писал он. — Свершилось то, о чем я мечтал. Собственно, еще не свершилось, начнется утром. Я только что от комбрига. Я слышал боевой приказ о наступлении. — Он снова поправил непокорную прядку. — Комбриг меня спросил, справлюсь ли. Ему я ответил сдержанно: постараюсь. А тебе, Наташа, хочу сказать: в лепешку расшибусь, но справлюсь, сделаю все, что в моих силах, — не подкачаю. Верь мне, Наташа. Говорю тебе, как первому другу. Тебе краснеть за меня не придется».

Закончив письмо, он свернул его вчетверо, спрятал в карман гимнастерки, надеясь завтра с первой попутной машиной отправить в медсанбат.

Осторожно приоткрыв дверь, в машину поднялся Сатункин. Увидев начальника с карандашом в руках, он остановился в нерешительности:

— Может, уйти, товарищ гвардии капитан?

— Нет, нет, оставайтесь. Садитесь.

Сатункин сел напротив Филиппова на длинный, прилаженный вдоль всего левого борта ящик, снял шапку, положил ее рядом с собой, пригладил ладонью короткие волосы, подкрутил усы и приготовился слушать. Все это он делал неторопливо, обстоятельно, с достоинством. «Славный дядя», — подумал Филиппов.